Она во что бы то ни стало стремилась сделать карьеру, что для женщины было нелегко. Но в то же время Джонсону доводилось знавать огромное количество женщин-полицейских, сумевших добиться многого и не ставших при этом сволочами. Джонсон редко употреблял столь сильные выражения — даже мысленно, но на методы, которыми пользовалась Уортон, он не мог смотреть спокойно. Ему не раз доводилось разгребать завалы после того, как она крушила своих коллег, а один раз (и Джонсон был в этом уверен, хотя и не мог ничего доказать) Уортон, чтобы не попасться на взятке, подстроила все так, что в итоге пострадала ее коллега. Уже одного этого было достаточно, чтобы относиться к ней с презрением, а ее излюбленный способ добиваться благосклонности начальства через постель отталкивал Джонсона окончательно. Он знал (ибо недвусмысленные шутки по этому поводу не раз звучали по вечерам в дыму какого-нибудь паба), что она спала с тремя из четырех старших инспекторов их полицейского участка и, судя по многозначительным ухмылкам кое-кого из высших чинов, своим участком не ограничивалась.
А недавно она возглавила подразделение сыскной полиции, в котором работал Джонсон. И все благодаря тому самому делу Итон-Лэмбертов, в котором она сумела-таки отличиться, и это не могло остаться незамеченным в отделе кадровых перемещений.
Но ведь Джонсон тоже принимал участие в расследовании по делу Итон-Лэмбертов…
В итоге ее назначение в отдел Касла стало, по всей вероятности, либо вызовом ему (ну-ка попробуй, воскреси покойничков!), либо его наказанием за какую-то провинность перед начальством.
Джонсон не мог не признать, что Уортон не лишена привлекательности, однако он полагал, что она растрачивает свой дар впустую. Он считал, что непременными атрибутами женской красоты являются мягкость и изящество, а без них женщина не способна пробудить настоящее чувство.
И вот наконец взгляд Уортон остановился на нем. Они оба отдавали себе отчет в существовавшей между ними взаимной неприязни, но никогда не позволяли ей проявляться открыто.
Вслед за Уортон в зале появился Касл. Джонсон знал его уже много лет и видел, как блестящий детективный талант, которым наградил Касла Господь, с годами увядает, а сам он превращается в неудачника; но сейчас Джонсон был потрясен видом главного инспектора.
— Доброе утро, сэр, — обратился он к Каслу, намеренно игнорируя Уортон, однако тот не расслышал приветствия. Его лицо, и без того мертвенно-бледное, буквально посерело, рот приоткрылся. Взгляд Касла был прикован к тому, что находилось в центре зала. В какой-то момент Джонсон даже испугался, не потеряет ли инспектор сознание.
— Ваш отчет, пожалуйста, — нарушила тишину Уортон. В целом ее тон не был высокомерным. Почти не был. Не так давно они находились в равном положении, и Джонсон прекрасно понимал, какое удовольствие доставляет Уортон тот факт, что теперь она поднялась ступенькой выше. Однако для Джонсона это не было поводом для расстройства.
Он достал свою записную книжку и прочел то, что набросал в ожидании приезда начальства. Если Касл и услышал что-либо из прочитанного, то на лице его ничего не отразилось.
— Где это помещение? — спросила Уортон, имея в виду кабинет куратора, в котором до сих пор томились в заточении Айзенменгер, Рассел и Либман.
— Наверху. Вы прошли мимо. Я оставил Беллини присматривать за этой троицей.
Она коротко кивнула, не желая открыто высказывать одобрение.
Тем временем прибыл фотограф и немедленно распространил вокруг себя смешанный табачно-чесночный запах. Можно было подумать, что он таким образом обороняется от вампиров.
— Так я начну? — обратился он к Каслу, но разрешение действовать получил от Уортон.
Фотограф закружил по залу, с увлечением делая снимки, в том числе и такие, которые в других обстоятельствах сочли бы непристойными. Уортон взглянула на своего начальника и презрительно вздохнула. Настолько презрительно, что не заметить это было невозможно. Затем она опять повернулась к Джонсону:
— Прикройте, пожалуйста, чем-нибудь это кровавое зрелище.
Джонсон расставил вокруг стола пластмассовые стойки и развесил на них желтую ленту, образовавшую круг диаметром около семи метров. Покончив с этим, он подошел к Уортон, и они оба запрокинули головы к потолку.
— Похоже, веревка привязана вон к той балке, — произнесла Уортон.
— Но как вообще можно туда добраться? А уж чтобы поднять тело так высоко, надо быть просто Самсоном.
Уортон, не опуская головы, попыталась вглядеться пристальнее, щурясь от яркого света, проникавшего сквозь купол.
— Мне кажется, там что-то вроде блока. Скорее всего, в этом и кроется разгадка.
Джонсон так и не смог разобрать, что именно там находится. Уортон между тем потеряла интерес к куполу.
— Личность жертвы установлена?
Джонсон вынужден был признать, что его попытки разобраться с этим вопросом пока ни к чему не привели. Уортон ничего не ответила, зато с подчеркнутым презрением произнесла:
— Кто делает вскрытие?
Пришла очередь вступить в разговор Бену Олпорту. Сделав шаг вперед, коронер доложил:
— Доктор Сайденхем.
Однако и его слова были восприняты Уортон безо всякого удовольствия. Взгляд, брошенный ею на Олпорта, вздох и явственное «О господи!» ясно дали ему понять, что дело обстоит хуже некуда и вся ответственность лежит лично на нем.
Прежде чем Олпорт принялся оправдываться в совершенной оплошности, Уортон отвернулась и вопросила намеренно громко, обращаясь при этом ко всем присутствующим и ни к кому конкретно:
— Так где же наша медицина?
Вопрос прозвучал с требовательностью, которую Джонсон, при всей своей неприязни к ее стилю работы, не мог не одобрить. Он не раз был свидетелем того, как Уортон брала на себя командование, заполняя вакуум, который возникал в результате самоустранения Касла.
Сегодня же Касл превзошел самого себя, и его уже ставшую привычной ленивую манеру вести дело можно было бы откровенно назвать похоронной. Войдя в помещение, главный инспектор долго рассматривал труп, но Джонсон чувствовал, что начальник даже не пытается осмыслить увиденное. Это был просто взгляд потрясенного кошмарным зрелищем человека, но не взгляд полицейского, призванный заметить то, что никогда не увидит сторонний обыватель и что может послужить отправной точкой расследования.
И все же именно Касл, при всей своей рассеянности, произнес ключевое слово. Мысль об этом брезжила у Джонсона в голове, но он не мог сформулировать ее из-за какого-то мистического страха, если не ужаса. Конечно, не его дело было выдвигать всяческие гипотезы и теории, однако соблюдение субординации никогда не мешало ему наблюдать, оценивать и делать выводы. И лишь в этот раз он не мог посмотреть на все более широко, принимая во внимание все детали и обстоятельства.
Для остальных сама чудовищность картины заслоняла ее символическое значение. Кому придет в голову докапываться до смысла той или иной детали, собирая останки после кровавой резни?
Возможно, именно благодаря своей кажущейся отстраненности Касл смог взглянуть на картину преступления под правильным углом зрения.
Апатично перемещаясь от одного экспоната к другому, подобно праздному посетителю, решившему посвятить выходной день осмотру музея, Касл вдруг по какой-то только одному ему ведомой причине содрогнулся перед одним из не самых жутких экспонатов и, застыв на месте, прикрыл глаза. Но вот как будто что-то внезапно пробудило его от задумчивости, он бросил взгляд сперва на Уортон, затем на тело и тянувшуюся ввысь веревку.
Он не сказал ничего, но у Джонсона создалось впечатление, будто внутри его черепной коробки наконец что-то зашевелилось.
Касл сделал несколько шагов вперед и остановился перед самым заграждением, глядя на лицо убитой.
Уортон невольно застыла в ожидании.
В голосе Касла послышалось еле сдерживаемое рыдание, когда он наполовину выдохнул, наполовину проскрежетал:
— Ее повесили, пытали и четвертовали…