— Так когда?
— Что-то около десяти вечера или, может, в половине одиннадцатого.
И тут ему был задан вопрос, которого Джейми боялся и отвечать на который у него не было никакого желания.
— И где?
Сделав глубокий вдох, он выдавил:
— В пабе.
— Каком?
— «Харви».
Паб находился в двух кварталах от школы. Джонсон кивнул, записал название паба и про себя отметил, что молодой человек чего-то недоговаривает, а то и вовсе врет.
— Ты можешь описать ее?
Как и большинство свидетелей, Джейми нарисовал очень приблизительный портрет, от которого по большому счету не было никакого толку:
— Среднего роста. Каштановые волосы, коротко стриженные. Темные глаза.
Однако Джонсон записал показания Джейми очень подробно, словно тот рассказывал о местонахождении сундука с сокровищами.
— Насколько коротко подстрижены волосы? И поточнее их оттенок, пожалуйста.
Джейми рукой указал длину волос, проведя ладонью на уровне середины шеи, и прибавил:
— Она красилась хной.
— А глаза, ты говоришь, темные?
— Ну да. Карие.
Джонсон почувствовал, как в нем нарастает возбуждение. Спокойным тоном, стараясь ничем не выдать охватившего его волнения, он спросил:
— Какие-нибудь особые приметы можешь назвать?
Джейми покачал головой.
— Совсем никаких? Родинки, наколки, ничего такого?
И тут Джейми вспомнил, и в этот момент его лицо вспыхнуло. Смущаясь и с трудом подыскивая слова, он признался, что на внутренней стороне левого бедра у Никки была татуировка — красный скорпион.
У Айзенменгера накопилась куча всевозможных дел, которыми он не спешил заняться. При этом директор музея был страшно занят. Сказать, что профессиональные обязанности Айзенменгера разрывали его на части и доводили до полной прострации, было бы неправдой. В отделении, конечно, не хватало одного консультанта, и руководство школой никак не могло подыскать человека на это место (во многом из-за репутации Рассела), но музею выделили двух ординаторов, и это делало жизнь директора более или менее сносной. Время от времени Айзенменгер испытывал угрызения совести из-за того, что ему приходится до предела загружать практикантов работой — устав колледжей ее величества со свойственным им лицемерием категорически запрещал это делать. Однако совесть еще не замучила его настолько, чтобы жить и трудиться стало невмоготу. Практиканты занимались препарированием, и через их руки проходил весь материал, поступавший в музей. Только после этого новые экспонаты попадали к Айзенменгеру или Расселу. При этом от ординаторов требовалось лишь удостоверять правильность диагноза и осматривать тела на предмет случайно пропущенных метастазов в лимфатических узлах или иных незначительных отклонений.
Итак, в музее произошло убийство. Итак, девушку выпотрошили и подвесили к потолку. Итак, полицейские рыскали по всему зданию, как чесоточные клещи. Итак, он был одним из подозреваемых.
Итак, итак, итак.
Все это из какого-то дальнего уголка сознания нашептывала ему Тамсин.
— Там много крови?
Голос, вторгшийся в его мысли, звучал с возбужденным придыханием — прямо как во вчерашнем триллере по телевизору.
Профиль Софи Штернберг-Рид можно было бы чеканить на золотых монетах, и Айзенменгер никак не мог поверить, что столь неземная красота досталась непроходимой тупице. При этом Софи с завидной регулярностью демонстрировала свои умственные способности. Ко всему прочему, природа наградила ее голосом четырнадцатилетней девочки. Хорошо еще, что она не была патологоанатомом.
— Да, хватает, — отозвался Айзенменгер.
— Наверно, в музей пробрался злоумышленник, да?
Этого Айзенменгер не знал и не хотел знать, но зато он знал самый безопасный ответ:
— По всей вероятности.
Софи была высокой блондинкой с длинными, идеально прямыми ногами. Ее шикарные волосы превосходно гармонировали с почти наивным выражением лица, которое, очевидно, было призвано вводить в заблуждение подстегиваемых гормонами охотников за женскими прелестями. Впрочем, благодаря своему интеллекту Софи с легкостью удавалось избегать расставленных сетей, даже не успев толком осознать, что они вообще были расставлены.
Айзенменгер объявил, что их ждет работа, и Софи приникла к окулярам микроскопа своими длинными ресницами.
— Тут ведь воспаление, да? — спросила она несчастным тоном. — Почему бы не придумать для него какие-нибудь особые пометки?
У нее были блестящие голубые глаза, за которыми, увы, не скрывался столь же блестящий ум.
— У нас есть специальные красители. — Айзенменгер знал, что последует за его фразой.
— Да? Какие?
— Цитокератин и CD 45. Они, по меньшей мере, дают понять, что перед нами не овсяноклеточный рак.
Ее лицо вытянулось. Господи, неужели она опять будет рыдать?
— О! — произнесла она. — Вы хотите сказать, что они здесь должны быть?
Он слегка кивнул, не уверенный, какая реакция за этим последует. Софи имела обыкновение ни с того ни с сего впадать в отчаяние — состояние, которое у нее неизменно сопровождалось слезами. На этот раз, слава богу, она нашла в себе силы сдержаться.
— Из меня плохой специалист, да?
— У вас просто нет опыта.
Было видно, что такой ответ ее не успокоил.
— В следующем месяце у меня РОУ.
Региональная оценка успеваемости ординаторов проводилась ежегодно. Неуды (случалось и такое) портили настроение заведующему региональным аспирантским отделом, а испорченное настроение заведующего, разумеется, не предвещало ничего хорошего и для аспиранта, и для его руководителя. Айзенменгер сделал вид, что не сомневается в успехе Софи.
— Я уверен, профессор Рассел не станет вас заваливать.
После этой, казалось бы, совершенно невинной фразы с Софи начало твориться что-то невообразимое. Ее охватили страх и трепет. Девушка застыла на месте, словно Айзенменгер произнес нечто неприличное.
— Софи, что с вами?
Она решительно замотала головой:
— Ничего.
Выпрямившись во весь рост, она собрала препараты, которые принесла для проверки.
— Я прослежу, чтобы все необходимые пометки были сделаны.
Прежде чем Айзенменгер успел что-нибудь ответить, девушка вышла. Он озадаченно посмотрел ей вслед, но тут прозвенел телефонный звонок, и голос Гудпастчера мигом прогнал все мысли о Софи.
— Гудпастчер? Где вы? В музее черт-те что творится…
— Я ужасно сожалею, доктор. У меня несчастье. У жены был удар.
Айзенменгер замолчал, подыскивая слова, а куратор между тем продолжил:
— Она потеряла сознание. Доктора говорят, что у нее было кровоизлияние в мозг. Я сейчас в отделении интенсивной терапии.
Голос Гудпастчера был совершенно потерянным. Айзенменгер хотел выразить куратору свои соболезнования, но тот уже перешел к насущным делам:
— Прошу прощения, что не явился ко времени открытия. Я знаю, что должен был…
— Не болтайте ерунду, старина. Понятно, что вам было не до того.
— Понимаете, Джейн выглядела так ужасно… Я просто не мог оставить ее даже на полчаса.
— Ну разумеется, вам не следовало этого сделать!
— Я решил позвонить вам и объясниться…
Гудпастчер сделал паузу, и Айзенменгер почувствовал, что настала его очередь сказать хоть что-нибудь.
— Как ваша жена чувствует себя сейчас?
— Положение более или менее стабильное. Выглядит очень плохо, но врачи сказали, что повода для серьезного беспокойства нет.
Айзенменгер прекрасно знал, что такие слова всегда говорятся с благими намерениями, однако доверять им не очень-то стоит.
В разговоре вновь повисла тяжелая пауза.
— Я понимаю, Гудпастчер, в каком вы сейчас состоянии, но необходимо, чтобы вы пришли сюда как можно скорее. У нас тут тоже все не слава богу.
— Что значит «не слава богу»?
— Убийство. Прямо в музее.
Трудно определить реакцию человека на другом конце провода.
— Убийство?
— Да. Полно полицейских, и они хотят срочно поговорить с вами.
— О!.. — По тону Гудпастчера можно было предположить, что он пребывает в смятении.