— Вы так считаете? — В уголках ее губ появился намек на улыбку.
Айзенменгер откинулся на диванных подушках из желтой кожи, увлеченный этим словесным поединком.
— Насколько я помню, дело было закрыто. Вы нашли убийцу, точнее, предполагаемого убийцу, и он вдруг скоропостижно умер. Затем вы внезапно заинтересовались личной жизнью Рассела и даже не пожалели средств на то, чтобы установить за ним слежку.
— И почему это означает, что я должна раскрывать вам тайны следствия?
Доктор взглянул на свой бокал и залпом осушил его, поставил рядом с бутылкой и придвинулся ближе к Беверли.
— Дело в том, что это случилось сразу после того, как вы побывали в моей квартире, где легко можно было прочитать заключение о вскрытии.
— Вы что, хотите сказать, что я обыскивала вашу квартиру? — нахмурилась она, но тем не менее налила ему еще вина. — Вы были все время рядом со мной, насколько я помню.
— Да, но потом я ушел.
— Я тоже.
— Разве? — Он приподнял брови.
Выражение ее лица могло означать все, что угодно.
— На что вы намекаете? — нахмурилась она, но негодования в ее голосе не чувствовалось.
Айзенменгер поставил свой бокал на стол. От Беверли исходил сильный аромат духов. Очевидно, она серьезно подготовилась к приходу доктора.
— Я намекаю на то, что вы могли бы, по крайней мере, сказать мне, что вам удалось выяснить о Расселе и чем Либман его шантажировал.
Уортон поначалу удивилась, что Айзенменгеру известно так много, но потом пробормотала:
— Ну да, Боб, конечно. — Подумав, она добавила: — Боб был хорошим полицейским. Жаль, что ему пришлось уйти в отставку.
Он мог бы многое сказать в связи с этой тирадой Уортон, но предпочел промолчать. После небольшой паузы Беверли вновь заговорила:
— Вы хотите трахнуть меня? — Это было не предложение, а чистосердечный вопрос, звучавший чуть ли не наивно. Когда он смущенно улыбнулся и покачал головой, она резюмировала: — Нет, полагаю, вряд ли вы хотите этого.
— Давайте вернемся к делу…
Она вздохнула.
И Расселу, и Либману еще не суждено было отправляться в мир иной. Правда, Расселу грозила потеря ноги, а то и обеих, но если бы не воздушные подушки, то от него вообще осталось бы мокрое место. Либмана нейрохирурги и ортопеды поставили на ноги, так что для него инцидент не имел столь тяжелых последствий. Беверли удалось поговорить с ним всего за несколько часов до встречи с Айзенменгером.
— Стефан очень помог нам. Рассказал все, что нас интересовало.
— Вот как? — осторожно заметил Айзенменгер.
— Да. Все нам объяснил. — В голосе ее чувствовалось удовлетворение — наверняка оттого, что ей удалось удачно провернуть еще одно грязное дельце. — Рассел убил ее. Никки шантажировала его, так как ей нужны были деньги на наркотики, и ему это в конце концов надоело.
— Так, значит, Рассел?
— Он, конечно, все отрицает.
— Ну еще бы! — пробормотал доктор.
Беверли не могла определить по его голосу, что он обо всем этом думает.
— Говорит, что, кроме предосудительной связи с Никки, он ни в чем не виноват.
— И вы ему, конечно, не верите, — ровным голосом констатировал он.
— А вы что, верите? — удивилась Уортон. Айзенменгер неопределенно пожал плечами, и она продолжила: — На основании рассказа Либмана и того, что нам уже было известно, можно, как мне представляется, достаточно четко восстановить картину происшедшего.
— И какова же эта картина?
— У Рассела были проблемы с сексом. Раз в неделю к нему приходила проститутка.
Это, в принципе, ничего не значило.
— И чем именно они занимались?
— Да всем чем угодно, — бросила она. — В основном оральным сексом.
— Ну и что? Из этого следует, что он убил Никки Экснер?
— Напрямую не следует, но указывает на его наклонности и возможные мотивы.
— Какие могут быть мотивы? Никки, увлекшись, случайно укусила его, он пришел в ярость, оттого что его члену бо-бо, и убил ее?
— Вряд ли из-за этого. Мужчинам обычно нравится, когда их члену бо-бо. Это говорит им, что они потрудились на славу.
— Так почему же он убил ее в таком случае?
Уортон фыркнула, рассерженная его скептицизмом, и неожиданно наклонилась к Айзенменгеру так, что ему открылась ее грудь. Он опять почувствовал приятное возбуждение и одновременно укол совести — это было все равно что есть шоколад, посыпанный солью.
— Как я уже сказала, она стала шантажировать его. Никки любила жить красиво. — («А кто не любит?» — подумал Айзенменгер.) — Но она перегнула палку, и у Рассела лопнуло терпение. Вот и вся история.
— Но чем она могла его шантажировать? — поинтересовался доктор невинным тоном (детская непосредственность в чистом виде), а сам тем временем вперил в Беверли испытующий взгляд: признается ли она, что ей известны факты, вычитанные тайком в его заключении? Но на лице Уортон было насмешливое и поддразнивающее выражение.
— Ну, Джон, разве это не ясно? Уж вы-то могли бы догадаться.
Она снова выкрутилась. Не признав напрямую, что прочитала его записи и действовала в соответствии с ними, она тем не менее недвусмысленно дала это понять.
— Тут надо не гадать, а знать. И возникает вопрос, откуда это знание взялось.
Уортон широко раскрыла глаза, зрачки ее в слабом свете лампы тоже расширились. Посмотрев на доктора долгим немигающим взглядом, она произнесла:
— Я думаю, она забеременела от Рассела, именно этим она его и шантажировала.
Айзенменгер приподнял брови, но отвел взгляд.
— Интересная мысль.
— Меня все время мучил вопрос, почему ее так искромсали, зачем удалили матку. Какая в этом была необходимость? А ответ, возможно, кроется в том, что матка, найденная на месте преступления, принадлежала не ей.
Забавно, что теперь, когда он слушал, как Беверли излагает его собственные выводы, доктор тут же нашел, чем их опровергнуть, и это опровержение лежало на поверхности. Если Рассел признавал только оральный секс, то как Никки могла от него забеременеть?
Беверли пошевелилась, и их плечи мягко соприкоснулись. Это было удивительно теплое ощущение.
— Ее подменили? — спросила она тихо, чуть ли не шепотом.
Айзенменгер долго молчал, борясь с приятным ощущением, вызванным близостью тела красивой женщины. Он боялся даже дышать, зная, что вдохнет аромат ее духов, может быть, даже воздух, выделяемый ее кожей. Он знал, что она ошибается, что Рассел не мог сделать Никки ребенка.
— Да, — сказал он наконец.
Уортон глубоко и удовлетворенно вздохнула.
— Но как тогда связаны с этим Либман и Билрот? — спросил Айзенменгер. — Что за фотографии Либман показывал Расселу? Он тоже пытался шантажировать его?
— По-моему, напрашивается вывод, что Рассел действовал не один. Весь этот ручной труд совсем не в его вкусе. Я не могу представить, чтобы этот изнеженный толстяк своими руками вздергивал ее, бегая вверх и вниз по лестнице.
— Сообщник? И кто это?
— Мне кажется, Билрот. Рассел просто нанял его для этой работы.
Итак, все факты были расставлены по местам и сплетены в одно целое таким образом, чтобы подтвердить ее правоту.
— Ну да, ну да. А Либман тут абсолютно ни причем. Просто нашел фотографии, валявшиеся где-то, и решил, что они могут пригодиться.
— Джон, откуда такой сарказм? По-моему, это недостойно вас.
— Очевидно, выполз из какого-то недостойного места.
После обмена колкостями Уортон продолжила:
— Стефан чистосердечно во всем признался. Он действительно шантажировал Рассела — что ему, конечно, даром не пройдет, — и сказал также, что был свидетелем убийства. Парень подписал показания, согласно которым он наблюдал из кабинета куратора, как Рассел и Билрот убивают Никки Экснер.
— Таким образом, вам удалось устранить все неясности.
Она притворилась, что восприняла слова доктора как комплимент.
— Благодарю вас.
Айзенменгер не мог не признать, что старший инспектор Уортон дала действительно исчерпывающее толкование дела — беда заключалась в том, что толкование это было сфабриковано.