В конце концов, успокаивала она себя, Билрот был арестован, когда расследованием официально руководил старший инспектор Касл, и формально он обязан отвечать за совершенные ошибки.
Уортон стало легче, но ненамного.
Когда первый шок отпустил Елену и ей стало ясно, что сообщение Айзенменгера поворачивает расследование в совершенно иное русло, она решила действовать. Первым делом она известила о новостях родителей Билрота (пусть они узнают о том, что их сын невиновен, именно от нее), после чего отправилась домой отпраздновать это событие бутылкой шампанского — не бог весть что, но хотя бы какая-то передышка после длительного неослабного напряжения. Последующие несколько дней она пребывала в приподнятом настроении. Странно, но так замечательно Елена Флеминг не чувствовала себя вот уже много лет.
Но когда первоначальное радостное возбуждение улеглось, суровая действительность опять предстала перед ней в истинном свете и оказалась не такой уж радужной.
Так ли много им на самом деле удалось?
Да, конечно, с Билрота было снято обвинение в убийстве, но этим, как ей представлялось, успехи исчерпывались. Беверли Уортон вменили в вину всего лишь некомпетентность, тогда как вопрос о ее моральных качествах даже не поднимался. Суперинтендант намекнул, что она, возможно, вообще не понесет наказания за ошибку, поскольку официально дело было в руках ее тогдашнего непосредственного начальника.
Елена подумала с горечью, что, говоря «возможно», суперинтендант, скорее всего, имел в виду «безусловно».
И если Билроты могли порадоваться за своего сына, то боль в сердцах родителей Никки Экснер тысячекратно усилилась, ибо раскрытие правды об убийстве очерняло их дочь дальше некуда. Весь мир отныне знал, что она на самом деле была хитрой интриганкой, закоренелой наркоманкой и проституткой. Фамилия Экснер оказалась втоптанной в грязь, и с сознанием этого им предстояло жить до конца своих дней.
Не менее сильно Елену беспокоила мысль о собственных мотивах. Она думала об этом с тех пор, как Айзенменгер впервые открыто затронул этот вопрос. Ее непрерывно преследовал образ стервятников, терзавших тело Никки Экснер. Она гнала этот образ прочь, но он упрямо возвращался.
Поэтому домой она вернулась в хмуром настроении, недовольная собой. Прослушивание автоответчика лишь усилило ее хандру. Мистер Мортон интересовался ее самочувствием и спрашивал, как скоро она сможет вновь приступить к работе — он приготовил для нее несколько очень интересных дел.
Выключив запись, запечатлевшую доброжелательный, но все же несколько неуверенный голос ее шефа, Елена вздохнула. Ей казалось, что она больше никогда не захочет и не сможет заниматься этой работой.
Она подошла к окну и долго стояла, глядя на улицу. Женщиной владело какое-то странное, непривычное чувство, и она никак не могла определить, какое именно.
И вдруг Елена с удивлением поняла, что это чувство одиночества. Много лет она жила, не сознавая по-настоящему, что одинока, и, подобно котенку, впервые увидевшему огонь, не догадывалась, что эти яркие, притягательные языки пламени способны причинить боль. Первой мыслью, последовавшей за осознанием, было: почему? Почему ей вдруг стало одиноко именно сейчас? Трагедия, перевернувшая всю ее жизнь, произошла давно, и острота ощущений с годами притупилась. Почему цепочка событий, случившихся в последнее время, заставила ее почувствовать себя одинокой?
Может быть, дело в несбывшихся надеждах? В том, что она ранила своего врага, но не отомстила сполна? Или в том, что она невольно причинила боль тем, кому хотела помочь?
Или дело было в Джоне Айзенменгере?
Неужели он предал ее? Он это отрицал, но ведь кто-то же предал.
Она от всей души надеялась, что это не он, что в его лице она наконец нашла того, кому может доверять. Неожиданно глаза ее увлажнились, и это ее разозлило еще больше. Отвернувшись от окна, она достала платок. Для этого ей пришлось открыть шкатулку, стоявшую на маленьком столике рядом с фотографиями Джереми и ее родителей.
— Вот черт, — прошептала она. — Черт, черт, черт!
Это была небольшая уютная палата, ее единственное окно выходило в чудесный сад, но окно было зарешечено, а сад находился на территории психиатрической лечебницы. Салли сидела в кресле у кровати и пыталась соорудить «колыбель для кошки» из веревочки, которую она выпросила у медсестры. Салли полностью сосредоточилась на игре, весь окружающий мир перестал для нее существовать.
И в первую очередь Джонсон.
Ее муж знал, что это одна из лучших больниц и что лечение помогает ей, но это служило ему слабым утешением. Он сидел рядом с Салли уже полтора часа, но все его попытки вызвать жену на разговор разбивались о стену полного равнодушия. Даже известие о том, что дело Экснер закончено, не расшевелило ее.
Наконец он решил, что пора уходить, и встал, размышляя, хочет ли Салли, чтобы он поцеловал ее на прощание. В этой напряженной тишине она чуть ли не впервые подняла на него глаза и сказала:
— Прости, Боб.
На губах ее промелькнула тень улыбки, скорее напоминавшей судорогу, и Салли опустила глаза.
Джонсону казалось, что он уже миллион лет не мог вздохнуть. Приоткрыв рот, он издал тихое и радостное «О!», схватил жену за руки и обнял. Она покорно подчинилась, но не ответила тем же — ее руки все еще были покрыты коростой и болели.
Он встал на колени рядом с Салли:
— Тебе не за что просить прощения, любовь моя.
Не глядя на него, она продолжала крутить в руках веревочку.
— Мне страшно, — через какое-то время произнесла она.
Он не знал, как утешить ее, и решил, что лучше всего сказать правду.
— Мне тоже, Салли. Мне тоже.
Целую неделю Айзенменгер не общался ни с кем, кроме телевизора и продавщиц в магазинах. Он отказался от попыток связаться с Мари — во-первых, потому, что толку от этого не было никакого, а во-вторых, потому, что просто не знал, что ей сказать. Страх возобновить в каком бы то ни было виде отношения с ней, точнее, страх, что она сама попытается это сделать, парализовал его. Последние поступки жены казались ему теперь менее значительными, а сама Мари становилась все менее реальной.
Но дома он чувствовал себя одиноко — хотя это вовсе не означало, что ему не хватает жены. Просто квартира почти целиком была плодом ее дизайнерских фантазий, и теперь бросалось в глаза отсутствие хозяйки. Айзенменгер решил, что имеет смысл переехать — и не только из-за того, что все здесь напоминало о Мари, но и потому, что теперь он оказался безработным. Оставив музей, он испытывал облегчение — не было необходимости вскакивать по утрам и бежать на работу, — но жить на что-то все же было необходимо.
Пару раз он пытался дозвониться до Беверли Уортон, но она была недоступна и то ли принципиально не подходила к телефону, то ли круглые сутки проводила на работе. Это его, впрочем, не удивляло и не слишком расстраивало.
Больше всего на свете ему хотелось увидеть Елену, но он не мог решиться даже набрать номер ее телефона, боясь, что это положит конец их и без того подпорченным отношениям.
Даже образ Тамсин не посещал его — девочка то ли отпустила его навсегда, то ли он сам вытеснил ее из собственного сознания.
Ни Джонсон, ни Елена не давали о себе знать, и Айзенменгер решил, что они тоже ушли из его жизни, но как-то в пятницу вечером доктора оторвал от мрачных мыслей звонок в дверь. Открыв ее, он, к своему удивлению, увидел Елену. Она выглядела все так же сурово и настороженно, но факт оставался фактом — Елена Флеминг стояла на пороге его дома.
— Елена!.. Заходите.
Айзенменгер боялся, что вид у него не слишком элегантный. Его опасения подтвердил взгляд Елены, которым она украдкой окинула его фигуру. Улыбнувшись, будто она не могла себе позволить не соблюдать приличия, Елена прошла в гостиную.