Но нет. Имеется достаточно свидетельств того, что писатель планировал свою работу на долгий срок.
В том же предисловии к «Дневникам», написанном за две недели до конца, мы прочтем:
«…Нет здесь и ужасающей эпопеи со сценарием „Председателя“, завершившейся общественным судом надо мною „за клевету на „маяка“ Орловского“ — прообраз героя фильма, и постигшим меня в результате всех преследований в сорок два года инфарктом. Но об этом я когда-нибудь напишу документальную повесть».
Смерть Юрия Нагибина застала врасплох и крайне раздосадовала его ненавистников.
Они не успели…
Всего лишь несколько дней, которые отделили выход в свет последней книги от его кончины, практически лишили их возможности выплеснуть ему в лицо — живому, а не мертвому! — всю ту ярость, которую вызвала у них «Тьма в конце туннеля».
Им оставалось лишь сделать вид, что они и не знают о его смерти: газет не читали, телевизор сломался, не видели некролога…
Газета «Завтра», не дождавшись ради приличия хотя бы сороковин, разразилась статьей Станислава Куняева, главного редактора журнала «Наш современник» (да-да, тот самый «Наш сотрапезник», где Нагибин состоял когда-то в членах редколлегии).
Заодно пришлось сделать вид, что автор статьи, по темноте своей, не знает разницы между жанром повести и мемуарным жанром.
«…Это из литературных мемуаров… Написано не Юзиком Алешковским, не Виктором Ерофеевым и даже не Эдиком Лимоновым, а певцом русской природы, тонким лириком „пришвинской школы“, плодовитым беллетристом, издавшим уже в 1984 году 80 книг — всяческих повестей и рассказов, — написавшим множество пьес и сценариев, в том числе для фильма „Чайковский“ и „Председатель“… Не угадали? Подсказываю: Юрий Нагибин…»
И дальше:
«…В мемуарах секс щедро смешан с политикой и пресловутым еврейским вопросом. Бедный автор! В каких сумасшедших комплексах — сексуальных, национальных, политических — протекала его долгая, 75-летняя жизнь…»
И еще дальше:
«Конечно, мемуары Нагибина — богатый материал для психиатра и психоаналитика. Только специалисты могут установить, на чем свихнулся человек: то ли на русско-еврейском вопросе, то ли от сознания того, что по большому счету никакого писателя Нагибина не существует, а есть посредственный, второстепенный беллетрист и драмодел, то ли — и это скорее всего — душевное заболевание автора имеет под собой сексуально-патологическую почву…»
Особенно впечатляет ударная концовка:
«Мемуары Нагибина… следовало бы назвать не „Тьма в конце туннеля“, а прямее и проще: „Записки старого мерзавца“. А если помягче, то слово „мерзавец“ можно заменить на „маразматик“…»
К слову сказать, автор статьи уже имел некоторый опыт подобного глумления: недавно он сбацал лихую чечетку на свежей могиле Владимира Высоцкого, написав о его смерти примерно в том же духе.
Меня могут укорить: а стоило ли здесь вообще цитировать Куняева?
Может быть, и не стоило.
Но я хочу, чтобы читатель затвердил в памяти наиболее хлесткие тезисы статьи, опубликованной в газете «Завтра»: «…богатый материал для психиатра и психоаналитика… никакого писателя Нагибина не существует… не „Тьма в конце туннеля“, а прямее и проще: „Записки старого мерзавца“…»
Пусть не завтра, но послезавтра, мы увидим, как литературные деятели совсем иных позиций, совсем другого, казалось бы, калибра, повторят куняевскую брань слово в слово.
Со странным чувством развязывал я вновь узлы на папке, в которой была еще никем не читанная рукопись.
Теперь я поднимал картонную крышку этой папки будто могильную плиту: что там, под нею, что за тайна? Ведь это главная тайна жизни — смерть…
Попутно, смущаясь, я гадал и о том, что отнюдь не является главной тайной жизни, а составляет лишь маленькие ее секреты, которые хранятся всю жизнь за семью печатями и, напоследок, открываются в изреченной либо неизреченной исповеди, как на духу.
О каких еще своих грехах, о каких беспутствах расскажет он здесь?..
Но, листая страницы, я вдруг позабыл об ожидаемом искушении, поскольку внимание мое было отвлечено не менее интересными вещами.
Прежде всего я обнаружил, что, обещая читателям свой первый роман, он был не так уж и уверен, что пишет именно роман.
«…я сел за эту повесть»; «…когда я поставлю точку в этой повести»; «Я и повесть эту начал писать, впервые не зная, к чему я приду…»; «Повесть о любви легко может превратиться в тягучее бытописательство…»; и опять: «Когда я садился за эту повесть или роман — не знаю, что у меня получилось…»