Как на ней, так и на нем одежда заграничного происхождения. Знакомства заводит на пляже охотно, выбирая публику поинтеллигентнее».
Нижний край страницы, отпечатанной на машинке, оборван.
Сверху, наискосок листа, резолюция: «В дело „Киреева“». Это сведения, данные о нем «Клином». Подпись неразборчива.
«Киреев» — один из псевдонимов Рекемчука. Кто такой «Клин» нам знать не положено. Датировать документ, вероятно, следует августом 1926-го или 1927-м годом.
То есть, это было еще до моего рождения.
Все внимание молодых супругов покуда отдано собаке Люське.
Но вот и я появился.
В семейном альбоме сохранились фотографии, где я запечатлен в самом что ни на есть нежном возрасте, от годика до трех.
Вот я сижу верхом на качающейся игрушечной лошадке — белой с рыжими подпалинами, в масть хозяину. У нее еще все на месте: и хвост, и грива — позже я их состриг подвернувшимися ножницами, был за это отменно наказан, но не перековался. Одна мамина знакомая забежала в гости по пути из «Торгсина» похвастаться купленным за валюту постельным бельем — тонким, дорогим, — но не углядела, как я теми же ножницами оттяпал у свернутой ткани округлые уголки, чтобы получились парашютики. После этого в «Торгсин» пришлось бежать уже моей маме, сдавать по весу столовое серебро, чтобы возместить подруге причиненный ущерб.
Нет, я не был злодеем, просто — изобретательный мальчик.
Вот стою теперь уже не у игрушечной лошадки, а подле настоящего взрослого велосипеда: колесо выше моей макушки. Чей велосипед, отцовский? Но я не помню, чтобы отец катал меня на нем. Зато отлично помню, как некий мамин поклонник усадил меня, маленького, на раму велосипеда и повез по колдобинам — это было, наверное, не в городе, а где-нибудь на даче, — а сам он был, как могу теперь предположить, изрядно пьян, и потому свалился вместе с велосипедом и со мною в яму: ему-то, пьяному, ништяк, а мне, бедняжке, перелом лодыжки, лежал в гипсе.
Ни имени, ни лица этого человека я не помню. Но, по-видимому, именно он еще несколько раз возникает в смутных воспоминаниях моего раннего детства. А если память затвердила именно это, напрочь стерев остальное, значит именно это — важно. Но почему?
Например, я помню его в военном. Военная форма с тех пор менялась раз десять, и я сам, едва подрос, надел военную форму Красной Армии, сперва с петлицами, потом с погонами (вообще, смена военной формы бывает нечасто — ведь это очень дорого стоит: переодеть всю армию). И сейчас я не вспомню примет, петличек, шпал или ромбов, но был он, точно, в военном. И подле него на улице стоял военный же, зеленый, мотоциклет с коляской. Он посадил меня в эту коляску. И я хотел уже было просунуть ноги в глубь, во чрево этой коляски, но он припугнул меня — там рак, укусит! — и я, испугавшись, отдернул ноги…
А где при этом была моя мама? Она стояла рядом и смеялась.
А где при этом был мой отец? Не знаю. Он пропадал надолго и часто.