Полыхающие рубиновые очи, сокрытые чешуйчатыми шипастыми веками не видели света дня. Видение глаз плоти было лишним в бесконечном свете магии рун и энергий. Стоя на одном месте он парил в непрерывных кипящих каскадах света Фару, в ее радужных то остервенело озверелых, то трепетно нежных океанах силы. Они, жадно испивающие живые субстанции из колб лаборатории, покорно устилались мановением драконьих кистей в остов легкого и безупречно-прочного, стремительного скелета, сгустки неуязвимых само исцеляющихся органов, жгуты тугих необорных мышц и связок, в непробиваемые покровы кожи и чешуи.
Симфония будущей жизни взрастала мощью и гремела стенами парящего замка Ануф. Складывалось ощущение, что если бы не барьер Предтеч над ним, сам молчаливый седой Тироль покрылся бы дрожью озноба, опасаясь грядущего землетрясения. Смотритель дворца, безмолвно пребывающий рядом с господином, померк свечением от ужаса. Ему чудилось — еще миг, еще один удар сердца хозяина, устремленного в неистовое бешенство дикого танца творения, и сами стены дворца осыплются пыльным прахом в бушующих, высвобожденных энергиях жизни, едва усмиряемых волновыми корсетами древней магии.
Творец превозмогал в экстазе творения самого себя, свою форму, свои возможности. Он щедро лил мудрость и могущество многотысячелетних знаний Великих в будущее тело своей погибшей матери.
Плиты сине-зеленого пола лаборатории были раздвинуты в стороны до предела. Обернутый пульсирующим свечением и слоистыми языками иссиня-голубого пламени, Амдебаф стаял во весь рост на задних лапах у просторного стола, на котором в строгом порядке были разложены различного рода скипетры, жезлы и медицинские инструменты. В творческом блаженстве его голова, покачивающаяся в такт трепетным волнам мелодий магии, была слегка запрокинута назад. Парящий рядом Ануф время от времени даже слышал, как Великий басовито подпевает в так безупречно настроенному оркестру своей лаборатории, придыханно ловящей каждой колбой, каждым соком и живительным составом малейшее движение его дирижерского жезла.
Все началось с неподвижной, лишенной дыхания, с широко раскрытыми безжизненными глазами, золотой головы Иррады.
- Я хочу, чтобы ты увидела меня, матушка, — грудь дракона наполнил трепетный вздох, а лапы с магическими жезлами взмыли вверх.
Вскоре серебро металлизированных, несокрушимой прочности костей уже наполнило ажурным каркасом бирюзовое желе ванны воссоздания жизни. Медленно, сантиметр за сантиметром Амдебаф переродил и пластинчатые кости уцелевшего черепа.
Лик матери он хотел сохранить неизменным, а вот формы и пропорции тела его воображение расчертило более утонченными, изысканными и стремительными.
Пульсирующие по всему будущему телу световые сгустки магических формул, прописывающих свойства будущих органов, торопливо впитывали в себя струи питательных тканей и жидкостей прямо из колб лаборатории. Тончайшие паутинные белесые нити нервов, словно ожившие корни растений хлынули ветвящимся потоком из мозга драконихи по все всем просторам будущих очертаний формы.
Ткани, жилы, корсеты и фиолетово-алые жгуты мышц, заставляя пузыриться и кипеть голубое желе протоплазмы, охватывали, заплетали, сращивали тугую плоть, неотвратимо приближая заветный миг кульминации творческого упоения Великого.
И вот особый миг, апофеоз мастерства и полета магической мысли настал. Амдебаф принялся укрывать лоснящийся и искрящийся голубыми россыпями глянец кожи матери необорной золотой броней. Каждая золотая чешуйка от мизерной пластинки до мощной бронированной плиты представляла из себя шедевр искусства как по сложной резной форме так и по магическому, мерцающему в золотой толще рунными вязями, содержанию. Трепетная любовь сына жаждала надежно оберечь и обезопасить родную душу от всего, что возможно и невозможно в подлунных и подсолнечных мирах. По замыслу творца чешуйчатая броня сама, помимо воли хозяйки должна была предугадывать опасность, постоянно прощупывая пространство вокруг тончайшей магией, предчувствовать и самостоятельно применять нужные барьеры.
Нарастающее крещендо творческого напряжения, возвысив титанический победный аккорд, вдруг оборвалось бездонной тишиной под сводами куполов и переходов замка.
В ванне творения плотно сложив крылья на спине и поджав лапы, словно в полете, переливаясь даже сквозь толщу протоплазмы золотом чешуи, лежало грациозное, точеное веретено драконьего тела.
Лапа Амдебафа замершая на полувзлете, медленно опустилась в непривычно вязкой, словно жидкой тишине, все еще наполненной вибрирующей мощью энергий.
— Вот и все матушка, — тихонько прошептали драконьи губы. — Самое простоя я завершил. Теперь мне предстоит поистине невозможное — отыскать тебя в Вечности, как когда-то ты отыскала меня. Отыскать и пригласить в этот мир несправедливости и боли. Не ведаю захочешь ли?…
— Неподражаемо хозяин! — заиграв ярким лучистым гало, восхитился Ануф. Внутри него бурлила искристая радость, что с замком ничего не произошло. Смотритель медленно заскользил над сотворенным телом. — Не хочу тебе льстить, но мне кажется, а скорее я в этом абсолютно без преувеличения уверен, она — твое самое великое творение!
Амдебаф чувствовал во всех лапах и хвосте холодный тремор иступленной усталости.
— Дружище, не в службу, а в дружбу, подними матушку и перенеси в центральный зал. Что-то… ну ты понял… — пошатываясь Амдебаф развернулся, и с трудом разбираясь в конечностях, направился на свежий воздух.
Лапы едва выволокли дракона в придворцовый парк, почти с размаху грохнув его в изумрудный газон в шаге от пестрой клумбы дивных цветов. Их аромат нежно щекотал ноздри, одурманивая сладкими беззаботными запахами умиротворения. Веки, устало заскользив вниз, вдруг оказались неподъемными. В медленно закрывающихся, почти не видящих глазах отражалось радужное многоцветье лепестковой палитры. Ровное дыханье глубокого сна завладело драконом тотчас.
…Снег. Пушистый и мягкий, в медленном белом танце обнимающий серо-черные молчаливые скалы свидетели. Мир дрогнул и застыл знакомой картиной. Одной из мириадов пережитых, но все же самой мучительной и болезненной. Рок вернул несмышленого, неумелого, беспомощного малыша к истоку страданий, оставив стоять на белом траурном снежном саване только голую чистую душу. Стоять и дрожать каждой чешуйкой, каждым зубом и когтем с надеждой взирая в невидящие янтарные глаза матери Иррады, неуклонно погребаемой под пушистым саваном студеного снегопада. Он чувствовал холод медленных, крупных, белых хлопьев, ложившихся на спину и расставленные в стороны неумелые крылья, еще не изведавшие полета. Он вновь и вновь задыхался от бешенной пляски сердечка, обреченно осознающего, что он один, что та что его привела в этот мир любовью и наполнила ею сверх меры дни и ночи пусть краткого, пусть утробного бытия уже никогда не одарит мягким, щекочущим урчаньем, нежной ласковой мыслью. Дракончик так мечтал увидеть ее любящий солнечный взор, ловить его в каждой своей шалости и проказе, в каждом успехе и победе, а видел пред собою лишь немигающий янтарь, заледеневший бездвижьем смертельной ярости и муки.
— Мамочка, я пришел к тебе… Я так соскучился и так озяб… — хрустя по снегу робкими шагами, маленький бриллиантовый дракончик подошел и обнял передними лапами один из огромных клыков Златоглавой, выщеренных из пасти последним предсмертным выдохом. — Я видел ужас будущего, что ожидает меня в этом мире без тебя! Поведай как я смогу… где взять сил… кто меня научит если не ты, родненькая… Услышь меня! Откликнись! Матушка родимая! — маленькое сердечко дракончика трепетало мизерным лоскутом зовущего зелено-голубого пламени любви и надежды. Оно звало, тянулось ввысь, в безграничные, беспредельные молчаливые небеса. Крошечный лоскуток рос, ширился, возгорался бесконечностью чистой сыновьей любви. И в один миг сами небеса показались лишь крошечным планетным пузырьком на дне вселенского океана полного миров и звезд. Океана, чьими водами и является безупречно чистая любовь.
Амдебаф отскочил в сторону от неожиданности. Клыки драконихи пришли в движение. Щели зрачков дрогнули, сузились, расширились и в янтаре радужки заиграли проблески мерцающего света. Огромные глаза шевельнулись и свелись в одну точку, отыскав на снегу сгусток бриллиантового мерцания. Золотая чешуя с хрустом взломала сковывающий ледяной панцирь, а тяжелая лама с лезвиями длинных когтей вонзилась в снежный покров совсем рядом. Нависая гигантской короной рогов над малышом, Иррада приподняла голову, не сводя глаз со своего единственного сына. Словно вдруг ожившая мумия, призревшая волей и любовью смерть и все законы мироздания, она молча любовалась им.