И тут я услышал шорох бесчисленных песчинок. Сначала они засыпали Тору, потом райский сад, кругом была пустыня, затем и она исчезла…
Меня уже не было.
КНИГА ВТОРАЯ
БИОМОРТОН
1
Я приоткрыл глаза. Надо мной наклонился большой лиловый зрачок. Кроме зрачка, не было ничего. Ни глазного яблока, ни века, ни лица, ни головы, ни тела. Живой мрак пристально всматривался в меня своим единственным лиловым глазом.
Так вот каким выглядит загробный мир! Зрачок переливался внутренним свечением. Может быть, Творец таким образом выражал свои эмоции? Но ничего, кроме пристального любопытства, я не заметил. И тогда я понял! Это вовсе не боженька из Библии, а Великий Экспериментатор, существование которого предсказал Джон Крауфорд.
Ну что ж, для него вполне естественно — выловил из питательной среды одного из триллионов созданных в процессе эксперимента микробов, отделил душу от тела и теперь разглядывает ее под микроскопом.
Так прошла целая вечность. Потом в этом изначальном мире что-то изменилось. Зрачок удалился. Сквозь мрак медленно пробивалось слабое мерцание. В течение долгого-долгого полузабытья постепенно усиливающееся мерцание, перед которым так же постепенно отступал мрак, было моим единственным ощущением. Что-то шевелилось в мозгу, но еще не отливалось в формы, мои восприятия были строго ограничены, и лишь впоследствии, пытаясь заполнить страшный пробел, услужливое воображение оживило его карикатурно зловещим образом Великого Экспериментатора.
А пока я только существовал, едва ли сознавая, что странный зрачок — оптический рецептор наблюдающего за мною электронного мозга. Убедившись при его помощи, что я открыл глаза, мозг много часов назад включил освещение, очень слабое вначале, чтобы не повредить отвыкшую от света сетчатку.
Несколько раз я опять проваливался во тьму, а когда окончательно вынырнул, было уже почти светло. Я увидел стенки открытой капсулы, высоко надо мной темнел свод пещеры, а совсем близко на длинном гибком стебле покачивался зрачок, уже не густо-фиолетовый, как в темноте, а бледно-сиреневый, совсем не страшный.
Мне захотелось пить. Мучительно, как страннику, блуждавшему по пустыне многие годы в поисках оазиса, и все же совсем не так. Я знал, что мне чего-то хочется, но слово “пить” было для меня бесконечно далеким, абстрактным понятием, не связанным ни с освежающим вкусом влаги, ни с глотательными движениями. Зрачок опять удалился. Его место занял серворобот. Он выдвинулся из стенки, скрипя шарнирами, ко мне протянулся манипулятор с подносом, на котором стоял стакан с пенящейся жидкостью.
Стакан, жидкость, пить — эти три слова разом выплыли из запасников моей памяти. Но я по-прежнему не знал, что такое — взять его в руки и поднести ко рту.
У меня не было ни рук, ни рта, только глаза и расплывчатое туманное тело, которым сам еле пробудившийся мозг не был еще в состоянии управлять. Из шарниров серворобота выдвинулся другой манипулятор, эластичными клещами обхватил стакан и, осторожно нагибая, поднес к моим губам. И тогда безотказный механизм условных рефлексов взял верх над энтропией — я раскрыл рот. По нёбу потекла влага, я пил и с каждым глотком все яснее сознавал: жив! Из меня вырвался молчаливый крик, кричала каждая пробужденная к жизни клетка, с молниеносной быстротой они восстанавливали прерванные анабиозом коммуникации. Уже после пятого глотка я ощутил нечто вроде внутреннего сотрясения — сложнейшая машина, именуемая человеком, снова заработала.
Мне захотелось есть, и на этот раз это не было отвлеченным понятием, а совершенно конкретным желанием вонзить во что-то зубы, жевать, глотать.
Тотчас рука-поднос снова приблизилась, на этот раз с какой-то кашицей. Я представил себе, как шарнирная нянька кормит меня с ложечки. Этого было достаточно, чтобы собрать все свои силы. Повинуясь моим биотокам, стенка капсулы откинулась. Я выполз, пытался встать на четвереньки, упал.
Когда я снова пришел в себя, меня поразила тишина.
Погружаясь в анабиоз, я слышал ровное дыхание контрольной системы. Выходя из него, снова воспринимал ее еле слышные звуковые сигналы. Пока я спал, она бодрствовала, а теперь, решив, что ее дело сделано, автоматически выключилась. Я еще чувствовал крайнюю слабость, мысли были путаными, вставать не хотелось. Но контрольное устройство, очевидно, знало о моих физических возможностях куда больше меня самого.
И как только среди хаоса воспоминаний, ассоциаций, полумыслей выявилась одна, главенствующая, меня подняло с пола. Странно, я совершенно запамятовал, когда погружался в анабиоз, но точно помнил, что было это в какое-то страшное время, когда человечество, ожидая со дня на день термоядерную катастрофу, изо дня в день надеялось, что ее удастся предотвратить…
Я даже вспомнил, что думал, когда нажатием кнопки привел анабиозное устройство в действие. Вспомнил, но не так, как вспоминалось раньше. Сейчас во мне жили разрозненные картины и понятия. Чтобы воскресить их, надо было нырнуть глубоко-глубоко, пробиваться вместе с ними сквозь тысячефутовую мутную воду, а затем с мучительной болью выталкивать на поверхность. Что бы ни случилось, хуже быть не может — думал я тогда, Или войны не было, и тогда это означало, что люди стали разумнее. Или она была — тогда мои уцелевшие при Потопе полуодичавшие потомки начинают сейчас все сначала. А любое начало — лучше любого конца.
Через секунду я буду знать. Всего лишь через секунду.
И вдруг с невероятной силой вспомнилось: и какое небо, и как пахнет земля, и как меня зовут… Тридент Мортон — первый человек на Земле, которому удалось, в сущности, умереть и снова воскреснуть! Но куда большим чудом было другое. В той, давно минувшей и словно прожитой кем-то другим жизни люди существовали для меня лишь как фон моего собственного существования.
Временами я их ненавидел, временами жалел, но никогда себя с ними не отождествлял. А теперь первой моей сознательной мыслью, ядерным взрывом, вырвавшим из глубин подсознания три основных понятия: “небо”, “земля”, “я” — было жгучее желание узнать, что стало с человечеством.
Шатаясь, с трудом преодолевая каждый шаг, я дошел до датчика наружной радиации. Он показывал нечто невероятное — излучение, какое не осмеливались придумать даже самые мрачные фантасты. С человечеством было покончено.
И только тогда я подумал о себе. Выйти наружу при такой радиации было смерти подобно. Навсегда заперт в своем подземном убежище! Запасов продовольствия и воды хватало на год, может быть, даже на более длительный срок. А потом великолепный выбор — медленная смерть от голода или чуть убыстренная от облучения. Я расхохотался. Бесподобный финал для первого воистину воскресшего человека! Хохот приглушенным эхом прокатился но пещере. Нет, тогда уж лучше погибнуть наверху, увидеть в последний раз небо — на этот раз действительно в последний.
Я еще раз взглянул на датчик, а потом со мною началось форменное сумасшествие. Как всякий сумасшедший, я немедленно забыл, что еле держусь на ногах.
И как только забыл, во мне проснулась чудовищная сила, словно я не пролежал без движения бог знает сколько лет, а все это время тренировался в прыжках, беге, преодолении препятствий. За неимением поблизости человека, я подбежал к теперь уже мертвому сервороботу, схватил одну из его рук-манипуляторов и долгодолго тряс:
— Поздравляю, человече! — кричал я, упиваясь звуком своего голоса. — Поздравляю!
То, что я принял за рентгены, было миллирентгенами.
Никогда еще со времен экспериментального взрыва в Аламагордо уровень радиации не был таким низким!
Подъемник исправно поднял меня вместе с вертолетом. В нескольких футах от люка он остановился. Минут пять пришлось мне ждать, пока специальное устройство рассасывало накопившийся над люком песок. Пять минут? — Пять лет! Великое нетерпение кипело во мне, переливаясь через край, и, когда люк, наконец, открылся, я взлетел так стремительно, что чуть не ударился о сгенку шахты.