Закончить его мне не удалось. Помешали огромнейшие буквы, загоревшиеся слева взамен прежних мелких надписей:
ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ!
КИНОЗАЛ “СТЕНА” КС 12.00 ПЕРВАЯ ДЕКАСЕРИЯ
Посетители ресторана, бросив недоеденными тарелки и недопитыми стаканы, вскочили и, почти синхронно поставив стрелки циферблатов на “КС”, направились к дверям.
Опережая их, туда же побежали светящиеся стрелы.
Массовый психоз захватил и меня. Может быть, таинственная первая декасерия немного приоткроет завесу над мучившим меня вопросом: почему я живу в “Эру Стены”, а не в “Эру Окна”? Однако, в отличие от других, я задержался, чтобы сказать моему столику “спасибо”.
— Дал бы лучше чаевые! — противно наглым голосом откликнулся четырехногий официант.
Я опешил. Это напоминало мне что-то знакомое. Спроектированное Лайонеллом Марром проверяющее роботоустройство в телебашне, типичный образец его представления об англосаксонском юморе. Вспомнилось, как телемортоновская девушка не соглашалась впустить меня одновременно с Торой в движущийся коридор и как с потолка раздался грубый окрик: “Впустить, дура!”.
Наверное, Лайонелла уже давно нет в живых — такие неуемные в неистовой жажде поскорее достичь цели разрушители рано сжигают себя. Свою пирамиду из проклятий он так и не выстроил. Пока что я не слишком симпатизировал восхваляемой государственным секретарем Стабильной Системе, может быть, потому, что, по сравнению с арифметикой моей эпохи, она была чем-то вроде высшей математики. Но во всяком случае, мир не стал теми жестокими гигантскими сверхджунглями, в которые его когда-то мечтал превратить Лайонелл.
Когда я выходил, левая стена все еще пылала неоновым пожаром, призывая посетить кинозал “Стена”. А в ресторанном зале оставался единственный посетитель — блондин, так странно взглянувший на меня, когда я барабанил по столику. Он сидел в дальнем углу, спиной ко мне, и смеялся. Не надо мной ли?
На фильм я пришел с опозданием. Титры уже кончились. На экране я увидел белый зал в восточном крыле Белого дома. Мне он был знаком не только по снимкам.
Это было, если не ошибаюсь, в 1963 году. По старому летосчислению, хронология нового мне еще не давалась.
Джон Кеннеди устраивал интимный прием, на котором должен был присутствовать отец. Меня он тоже взял с собой. Я не очень-то стремился к высоким знакомствам, но мне, семнадцатилетнему парню с типичным пороком юности — иллюзиями, хотелось все-таки посмотреть на президента, который умел не только произносить речи.
Сейчас на том месте, где тогда находился бар, стояли в торжественной позе, как солдаты на параде, мужчины и женщины разного возраста, но с одинаково интеллигентными, волевыми лицами.
Торжественная тишина. В рассчитанном на тысячу человек кинозале чувствовалось напряжение. Словно сейчас раздадутся слова, решавшие их судьбу. Люди тяжело дышали, этот единственный звук только подчеркивал намагниченную тишину.
Потом ее сменил торжественный голос диктора:
— 23 сентября последнего года старого летосчисления, в труднейший для страны час, когда мы со дня на день ожидали внезапного атомного удара с Востока, президент Соединенных Штатов призвал к себе самых отважных и опытжых секретных агентов. Им предстояло отвравитьсл в разные страны и, в случае возникновения войны, докладывать о сложившейся там обстановке. Этот фильм составлен из документальных кадров-донесений, которые они до последней минуты передавали по гравителеону. Их было ровно сто — пятьдесят мужчин и пятьдесят женщин, погибших на боевом посту в первые дни Новой Эры… Сейчас президент попрощается с ними, и они больше никогда не увидят ни его, ни Белый дом, ни Вашингтон, ни Америку.
Президент медленно подошел к стоящим в нервом ряду. До сих пор я его видел только со спины. Теперь он повернулся. Картина была стереоскопической, намного выше того довольно примитивного уровня, каким гордился мой век. Фигуры словно выходили из рамок экрана, приближались вплотную к каждому зрителю.
Президент пошел прямо на меня, я увидел его лицо с жесткими морщинами, под стать серым колючим глазам, и громко воскликнул. Это был мой двоюродный брат Болдуин Мортон! Он пожал руку двум женщинам и двоим мужчинам, стоявшим в переднем ряду. Когда они выходили из зала, по экрану проплыли титры с их именами. Потом появилась надпись: “Стена. Первая декасерия, 1-я серия”.
Начало фильма было скучноватым. Подробно показывалось, как четверо агентов надевают абсолютно прозрачные, плотно прилегающие к одежде и телу антирадиационные костюмы, как проверяют лученепроницаемые контейнеры с кубиками концентрированной пищи и синтезированной воды, как их инструктируют в обращении с электронным оружием и гравителевизионными микрокамерами. Диктор пояснил, что розданные агентам сто гравителеонов были единственными когда-либо изготовленными, ибо в первый день войны погибла группа работающих над изобретением ученых и вместе с ними секрет используемых для св-язи модулированных гравиволн. Потом показывалось, как специалисты проверяют атомную подводную лодку с фантастически простым электронным управлением, как погружают в ее брюхо разведывательный ракетоплан. Еще одна сцена прощания — и четверо агентов опускаются в подводную лодку, люк захлопывается, конец первой серии.
Вторая начиналась с уличной сценки в пригороде Парижа. Четверо секретных агентов, ничем не отличающихся от окружающей толпы, бродили по рынку. Люди разговаривали о войне, возбужденно читали газеты, толковали о том, кто первый ударит — Америка или Китай.
Россия держалась пока что в стороне от назревающего конфликта, но, судя по выкрикам уличного продавца экстренного выпуска “Телемортон, Франция”, Соединенные Штаты боялись неожиданности с ее стороны.
Потом вдали вспыхнуло огромное солнце.
За взрывом следовали четыре серии со всеми ужасами молниеносной термоядерной войны. Секретные агенты пробирались сквозь разрушенные города, сквозь горы мгновенно погибших от взрыва, сквозь полчища потерявших зрение и обожженных. Все это показывалось с таким натурализмом, по сравнению с которым бывшие телемортоновские передачи моих дней казались жалкой самодеятельностью.
Я думал, что не выдержу. Но выдержал, как и все, пять часов подряд, триста минут, за которые показали гибель половины Франции. Потом был перерыв — всего на двадцать минут. Тут же, рядом с кинозалом, были автоматы с закуской и напитками. Люди жадно набрасывались на них, и я тоже. Едва ли я чувствовал голод или жажду, но только что я видел миллионы уцелевших при катастрофе, которым предстояло или умереть от голода и жажды, или глотать радиоактивную пищу и воду.
Это не был художественный вымысел, это был документ, настолько убедительный, что временами казалось — я сам расхаживаю среди трупов. И непостижимое чудо, что я, умерший в первый день войны, все еще жив, могу есть и пить, не боясь страшной расплаты, заставляло меня поглощать с яростным аппетитом все, что выпадало из автоматов.
Зрители опять уселись, ни одно место не пустовало.
И начался новый пятичасовой кошмар — пятьдесят миллионов, постепенно умиравших от последствий ожогов и облучения, от радиоактивной пищи, от массовых эпидемий. Время от времени секретные агенты, спрятавшись где-нибудь в развалинах, с тысячью предосторожностей вскрывают свои контейнеры с концентратами, слушают радио, обычное радио, и из последних сообщений еще работающих станций узнают, что все восточное полушарие постигла такая же участь. Когда они добрались до своей атомной подлодки, во Франции мало кто оставался жив.
Последняя серия. Ужасы кончились. На телеэкранах подводной лодки прозрачные морские глубины, еще не затронутые радиацией живые существа. Четверо агентов стоят в центральном пункте управления. Внезапно радар показывает впереди сплошное препятствие. Повинуясь команде электронного навигатора, подлодка сворачивает, пытаясь обойти препятствие. Миля за милей, сотни миль, тысячи, автоматический курсограф уже вычертил линию от Антарктиды до Северного полюса, но показания радара не меняются. Подводная лодка всплывает.