И чем выше ты поднимаешься в обществе себе подобных, чем больше людей от тебя зависит, тем ценнее для тебя твой камертон, ибо только он может указать правильный путь в дремучих дебрях чужих страстей и мнений. А их – чем выше, тем, естественно, больше.
Знает ли нужное направление Первый зам? Знает ли его Главный редактор? Больше того: знает ли его сам «инициатор перестройки» М.С.Горбачев? Так уж создано государство наше, что погода в стране назначается «сверху». Громовержец-Зевс у нас персонифицирован человеком смертным. От «Короля-Солнца» Генсека зависит все – ведь он сегодня занимает острие пирамиды. Каков же его, «инициатора», камертон?
Что же удивительного в том, что именно в этом журнале, который сам взял на себя роль этакого знамени перестройки (то есть верх журналистской, писательской пирамиды) – знамени, за которым готов идти народ, жаждущий выбраться из болота, – именно в этом журнале ожидал я увидеть особенную, ЧИСТУЮ атмосферу? И что же удивительного, что холодное, жесткое излучение Первого зама так с самого начала насторожило меня? Ведь оно свидетельствовало об АТМОСФЕРЕ. Я хорошо помнил, что в «Новом мире» Твардовского атмосфера была все же другой, хотя тогда с высоких трибун не говорилось столь решительных слов о «крутом переломе», «революционных изменениях», «перестройке Административно-командной системы». Твардовский исповедовал советские идеалы, он вовсе не шел против советской власти, но те, кто олицетворял тогда советскую власть, его боялись и всячески его травили, вынудили в конце концов уйти с поста главного редактора «Нового мира» и довели до преждевременной смерти. Люди, олицетворявшие советскую власть, были на самом деле – наоборот! – против советской власти! Но теперь-то в стране атмосфера другая! Теперь фактически разрешено все. Почему же Первый зам…
И вот тут, в этом месте моих размышлений меня осенила вдруг простейшая мысль. Она и раньше приходила, но как-то по касательной, а тут именно осенила. Отказаться! Зачем нужны все эти лукавые размышления, доводы, контрдоводы, нападения, отступления? Дело просто: понимания нет, уважения нет. Повесть в том виде, как я ее написал, им не нужна – точнее, не нужно то, РАДИ ЧЕГО я ее написал. Не понять ее смысла они не могли – люди опытные, не одну собаку наверняка съели на этом деле, – но если поняли, а все равно безжалостно кроят, усекают самое главное – «личную линию», – значит, не разделяют со мной главного: неприятия насилия, хамства, бесчеловечности, противостояния «кюстиновской» пирамиде рабства. Слепок с повести, выжимка, которая может стать картой в их азартной игре, им очень нужна – чего и не скрывал перед редактором Эммой Первый зам. Удивительно! Он ведь так и сказал, не скрываясь: «Нам нужна именно такая – острая, современная вещь». Конкуренция журналов идет – кто острее! Вот им и хочется победить в конкурентной борьбе. А я-то, наивный…
Отказаться – и все! Как хорошо, чисто…
Я запомнил даже «географическое» место, где осенила меня эта простая мысль – между соседним домом и забором, на пути к метро, – я шел с рюкзаком, намереваясь ехать к сестре на дачу. Ну и что, если они пойдут даже на то, что выбросят всю повесть в самый последний момент? Да черт с ними. Такое ведь уже бывало – с моим «Переполохом» в «Новом мире», когда именно цензура ЦК… Не Твардовский, учтите, а цензура ЦК! А тут, выходит, САМИ. Парадокс, не правда ли? Ну и пусть копошатся в своем дерьме. Пусть считают меня упрямцем, гордецом, дураком, да чем угодно! Какая разница.
У меня уже бывало такое, именно такой момент описан, кстати, в романе, который до сих пор так и не опубликован – это его концовка, она давно найдена, время было, чтобы оценить, я и сейчас считаю, что она удачна. Там, в конце, голодный мальчик отказывается от еды, которую ему предлагает отец. Потому что еда – ворованная. Удачная концовка, спасительная… Только крайне нежелательно такое, конечно, для наших монстров. Для Пирамиды опасно. Она ведь немедленно рухнет, если мы все будем поступать именно так. Она и держится-то на нашем страхе, на слабости нашей, на том, что мы поддаемся их доводам, их рассуждениям о «пользе дела». «Нашего общего дела»! – так любят витийствовать они. Дерьмо. Дерьмо и слизь. Ну, не напечатают. Черт с ними. Отказ! Вот спасение.