Визит был короткий, но чрезвычайно приятный. Правда, главный рукопись не читал, но уже сам факт, что она выходит в таком журнале… К тому же ему хорошо «отрекомендовали» ее.
Договорились, что сделать все надо очень быстро – материал должен обязательно выйти до выхода журнала, иначе смысл рубрики пропадет. И будет повести еще до выхода великолепнейшая реклама.
В этот же день я принес обе верстки, молниеносно с них сняли копии на ксероксе и передали намеченному журналисту.
А дальше начались странности.
Странности
Времени было в обрез, и прочитать повесть нужно было за два-три дня. Журналист знал об этом. В принципе он мог ведь и отказаться, и тогда моим оппонентом выбрали бы другого. Но журналист согласился. Однако он мне не звонил. В чем дело? Может быть, повесть ему не понравилась? Но тогда одно из двух: или он отказывается и возвращает повесть в редакцию, или выступает в диалоге со мной как противник повести. Последнее, может быть, еще интереснее. Но он не звонил.
Женщина, заместитель ответственного секретаря газеты, которая обратилась ко мне с предложением, а потом сопровождала к главному редактору, снимала копию с верстки и передавала ее журналисту, прочитала буквально на следующий же день, сказала, что повесть ее потрясла, сравнила с повестями одного из крупнейших – и честнейших – наших писателей и сказала, что моя лучше. После всех экзекуций в редакции журнала ее мнение для меня было особенно ободряющим.
Но журналист-то не звонил! В чем дело? Прошла неделя…
Его молчание казалось тем более непонятным, что никто ведь не обязывал его давать какую-то определенную оценку повести, в этом он был свободен, но зато получил возможность выступить в столь популярной газете. Заместитель ответственного секретаря – Лилия Николаевна Панюшкина – весьма беспокоилась. Ведь это ей главный редактор поручил организовать материал, и она сделала все, что нужно, и молниеносно. Время шло, материал был под угрозой, к тому же ей неудобно было передо мной.
Наконец выяснилось: журналист уезжал в скоропостижную командировку, сейчас вернулся, повесть еще не прочитал, но прочитает в ближайшие дни обязательно. Лилия Николаевна упросила его мне позвонить, что он и сделал, пообещав, что скоро прочтет. И опять потянулись дни.
– Лилия Николаевна, – сказал я, когда она в очередной раз позвонила мне в полной растерянности, – может быть все же передать рукопись другому? Я ведь не настаиваю, чтобы моим оппонентом был именно он…
– Я уже предлагала главному, – ответила она. – Он не согласен. Понимаете, они с ним раньше работали в одной газете и друзья, как будто бы, ему неудобно… Попробуйте позвонить сами. Сначала журналисту, а если опять будут сложности, то прямо главному.
Я позвонил журналисту. Тот сказал, что прочитал, что да, повесть понравилась – главным образом первая половина, – и что завтра-послезавтра он позвонит мне, и мы встретимся в редакции, чтобы осуществить этот самый «диалог по прочтении», как это у них положено.
Ни завтра, ни послезавтра он так и не позвонил, и я опять позвонил ему сам.
– В чем дело, Юрий Васильевич?
– Да-да, я прочитал все, но дело в том, что… Занят я по-страшному и потом… Честно говоря, я не заинтересован сейчас в том, чтобы материал за моей подписью появлялся именно в этой газете. Вы понимаете, что тут есть служебные тонкости…
– Но зачем же вы тогда вообще согласились?
– Да, вы понимаете, главный попросил… Ну, ладно. Если вы не возражаете, послезавтра. Вы можете послезавтра утром?
– Могу.
– Я договорюсь, и послезавтра утром в редакции мы и встретимся. А сейчас давайте проясним несколько вопросов по повести…
То, о чем мы говорили, касалось главным образом первой части, именно криминальной истории, что мне, конечно, не очень понравилось. Ни слова он не сказал о главном – о насилии, о достоинстве, о «Хлебе и песне» (так называлась даже целая главка во второй половине…), о том, из-за чего «Высшая мера» была продолжена. Единственное, что затронуло его, кроме судебной ошибки, это судьба Каспарова. И образы следователя Бойченко и Милосердовой, бессовестного профессионала и жестокосердной судьи Третьего процесса. Похоже, что с его точки зрения «личная линия» тоже была совершенно лишней. Даже в том виде, в каком осталась. «Интеллигентские переживания», понятно.
«Что происходит с ними со всеми? – думал я опять. – Кто сумасшедший – я или они?» В том, что говорил журналист, я один к одному слышал мнение первого зама. Это – позиция. Ленин, кстати, когда начал «большевистский террор», тоже считал извечные человеческие нравственные ценности «интеллигентщиной» и «буржуазными пережитками».