Рядом со мной не было таких людей, как в Вашей повести. И если б смертный приговор был вынесен, не писать бы мне этого письма. А ведь каждый из нас имеет «шанс» оказаться в роли такого вот «преступника». А дома – дочь приглушенным голосом спрашивает: «Где папа?» Она уже 2,5 года не видела отца.
А наказание мое – 14 лет лишения свободы.
…Знаете, отчего пятнышки оптимизма? Я поверил Вам, что все-таки где-то есть такие замечательные люди – Сорокин, Баринов, – которых беспокоит судьба отдельного человека, которые профессионально исполняют свой долг… Вы не можете говорить неправду!
Знаю, что Ваши возможности ограничены. Но ведь я не прошу помиловать, снизойти, я прошу установить законность. Для каждого юриста это должно быть не только обязанностью, но и делом. Но, помилуйте, скажете Вы, причем здесь я!… Я испытываю чувство стыда, бестактно вмешиваясь в ваш покой, такой нужный для житейских и творческих дел. Но в то же время Вы – писатель и судя по повести, – настоящий, человечный. Мне кажется, что дело писателя спасать человеческие души, как и призвание врача спасать человеческие жизни…
Чем Вы можете мне помочь? Трудно ответить: Ваш ответ – и то поддержка, но если бы Вы смогли обратить внимание некоторых лиц из Прокуратуры СССР на факты, аргументы моего дела, и если б дело направили на расследование, тогда я смог бы назвать Вас своим спасителем.
По аналогии с «простыней» Вашей повести я готовлю свою «простыню», в которой объективно отражается линия обвинения и линия защиты. При сопоставлении этих двух линий любому непредвзятому исследователю станет ясно: вины осужденного в смысле уголовной наказуемости нет. В административном плане – штраф, выговор, лишение премии – есть, но не более того… В деле есть неопровержимые доказательства, что хищения нет.
В Вашей повести по крайней мере есть жертва, и следствие усиленно «ищет» убийцу. В моем же деле нет даже «жертвы», то есть самого факта хищения…
С уважением и надеждой…»
К «Открытому письму» приложено сопроводительное письмо брата заключенного В.Б.Оляницкого:
«Очень Вас прошу помочь в нашем деле моего родного единственного брата… То, что он пишет, все правда… Он невиновен. …Буду Вам очень благодарен за помощь. Вы спасете мою жизнь и жизнь брата…»
Черновицкая обл. г.Сокиряны.
Письмо №112.
Крики о помощи
Что делать? Даже просто ответить хотя бы на некоторые из таких писем – задача не из простых. Что ответить? Попытаться «вдохнуть бодрость» душеспасительным советом? Хоть так, конечно – иной раз и слово поддержки поможет, но…
Это ли им нужно? Многим нужна конкретная, реальная помощь. Юридическая. Журналистская. Писательская. Прекрасно понимая, что человек, сидящий в тюрьме или лагере, частенько может считать себя невиновным (многие ли из нас в жизненных передрягах верно оценивают степень своей, а не чьей-то вины?), я в то же время совершенно недвусмысленно ощущал: многие правы. Я читал эти чернильные каракули на тетрадных листочках – то старательно выведенным мелким бисером /чтобы побольше уместилось в малом конверте, переданном на свободу с надежным человеком…/, то нервно летящими, размашистыми, угловатыми линиями, то аккуратным, почти печатным текстом /чтобы было прочитано, и чтобы не ломал глаза адресат, читая/ – и помимо чисто событийного, фактического, что ли, смысла, ощущал некую дополнительную информацию, исходящую от почерка, от манеры письма, от самих листков бумаги /многие вызывали ассоциации с письмами военного времени, весточками с фронта, да и с теми, случайными – о них мы знаем из материалов последнего времени, – которые доходили из мрачных, бездонных глубин Архипелага ГУЛАГ/… Нет, не думаю, что я попадался на удочку. В журнале сказали: «Не обольщайся! Эти зеки, естественно, только и думают о том, чтобы выбраться на свободу, потому-то и осаждают тебя: авось, выгорит, авось, поможет…» Доля правды в таких словах, может быть, и была, но до чего же все-таки въелась в души людей предвзятость! – думал я. Зэк – значит, точно, виновен, так что ли? И это при том, что все теперь знают о нашей процентомании, лживой отчетности, стремлении всегда защитить честь мундира, поскорее отрапортовать о «раскрытии дела». А доморощенная, пылко любимая нами секретность во всем, что касается «негативных явлений» нашей жизни и особенно нашего строя? А бесконтрольность? «Всякая власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно». А если эта власть, к тому же покрыта туманом секретности и полностью бесконтрольна? Неужели не заставила прозреть «скептиков» информация, которая полилась сейчас со страниц газет и журналов? И как же странно было, что слова эти услышал я где? – в том самом прогрессивнейшем нашем журнале, напечатавшем мою «Пирамиду»…