— Вы должны все рассказать в полиции!
— Я смогу больше им рассказать, переговорив сначала кое с кем.
— И с кем же?
— С одной молодой дамой, которая, похоже, и облапошила меня.
Мадам Дюррел презрительно усмехнулась, однако в ее глазах блеснуло странное сочувствие. К обманутому женщиной мужчине? Истинная француженка.
— Вы позволите мне, мадам, самому прибрать здесь, починить рубашку и привести себя в порядок? Вопреки вашим подозрениям, я весьма скромный молодой человек.
— Сейчас вам нужны припарки. И лучше не спешите спускать штаны где попало.
— Разумеется. Но я же все-таки мужчина.
— Ладно. — Она встала. — Так и знайте, что каждый франк за ремонт прибавится к вашей арендной плате, поэтому в ваших интересах вернуть все утраченное.
— Уж я постараюсь, будьте уверены.
Я решительно выпроводил ее и, закрыв дверь, быстро привел комнату в относительный порядок. Почему же они попросту не убили меня? Похоже, не нашли то, что искали. А вдруг они вернутся или любопытная мадам Дюррел решит сама тут прибраться? Сменив рубашку, я снял стенную панель возле раковины. Слава богу, мое пенсильванское длинноствольное ружье лежало там в целости и сохранности: очевидно, грабители побоялись, что оно будет слишком бросаться в глаза на парижских улицах, да и закладывать его не стоило, поскольку можно было легко установить, что оно принадлежало мне. В том же тайнике лежал и томагавк, и сейчас я привычно засунул его под сюртук за пояс на спине. А цел ли медальон? Я направился к ночному горшку.
Главный выигрыш я спрятал под собственными нечистотами. Выудив его из этого укромного местечка, я вымылся в тазу и выплеснул грязную воду из окна в тенистый сад.
Как и ожидалось, воры не сунулись только в отхожее место. Надев медальон на шею, я отправился на встречу с Минеттой.
Неудивительно, что она позволила мне победить в наших любовных состязаниях! Видно, рассчитывала заполучить медальон иным способом, подольше развлекая меня своими играми.
Возвращаясь к ней знакомым путем, я купил по дороге хлеба на те несколько монет, что еще бренчали у меня в кармане. Многолюдный поток бурлил на улицах полностью проснувшегося утреннего Парижа. Владельцы разнообразных заведений приветствовали меня с метлами и охапками дров, заманивали ароматами свежесваренного кофе, детскими вертушками и капканами для крыс. Стайки подростков лениво слонялись вокруг фонтанов, извлекая из воды монетки. Демонстративно продефилировала в школу группа детей в форме. Ломовые извозчики выгружали перед лавками тяжелые бочки. Из швейной мастерской вышел розовощекий лейтенант в великолепном гренадерском мундире.
А вот и ее дом. Я взлетел по лестнице, намереваясь допросить красотку, прежде чем она проснется и ускользнет от меня. Однако уже на подходе к ее лестничной площадке почувствовал неладное. Дом выглядел на редкость пустым. Дверь в комнату Минетты была слегка приоткрыта. Я окинул ее взглядом. Ручка свернута набок, задвижка сорвана. Когда я открыл дверь пошире, из комнаты выбежала кошка со странными розовыми усами.
Одно окно и каминные угли вполне сносно освещали комнату. Минетта по-прежнему оставаясь в кровати, но простыня была отброшена в сторону, а сама хозяйка лежала обнаженной со вспоротым животом. Такая рана убивала человека медленно, давая возможность помолиться или исповедаться. На полу возле кровати образовалась уже большая лужа крови, которую, видимо, и лакала кошка.
Что за странное, бессмысленное убийство?
Осмотревшись, я не обнаружил никаких следов ограбления. Окно не было закрыто на шпингалет. Я открыл створку и выглянул в грязный задний дворик. Ничего и никого.
Что же делать? Люди видели, как мы шептались с ней на кушетке в заведении мадам де Либерте, и все поняли, что я намеревался провести эту ночь у нее. А теперь вдруг ее убили, но почему? Она лежала с закатившимися глазами и открытым ртом.
Уже слыша громкий стук тяжелых башмаков по лестнице, я заметил кое-что важное. Кончик ее пальца был испачкан в крови, похоже, она написала что-то собственной кровью на сосновых досках. Я склонил голову.
Там вырисовывалась латинская буква «G», именно с нее начинается моя фамилия.
— Месье, — донесся чей-то голос с лестничной клетки, — вы арестованы.
Обернувшись, я увидел двух жандармов, представителей полиции, учрежденной революционным комитетом в 1791 году. За ними маячил человек, и уверенное выражение его лица явно показывало, что он только получил подтверждение своим подозрениям.
— Да, это он, — с арабским акцентом произнес смуглый парень.
Я узнал в нем моего вчерашнего фонарщика.
Если террор и закончился, то французское революционное правосудие все равно предпочитало сначала послать человека на гильотину, а уж потом проводить расследование. Лучше было вовсе не попадать в тюрьму. Оставив в покое бедняжку Минетту, я бросился к окну ее комнаты и, вспрыгнув на подоконник, выскочил на грязный двор. Несмотря на утомительную и долгую ночь, я не потерял резвости.
— Стой, убийца!
Раздался выстрел пистолета, и что-то больно обожгло мне ухо.
Я перепрыгнул через штакетник, вспугнув петуха, подбиравшегося к собачьей миске, и, найдя проход на соседнюю улицу, бросился наутек. Вслед мне неслись сумбурные крики, трудно сказать, чего в них было больше — ярости, недоумения или призывов к действию. К счастью, в Париже проживает шестьсот тысяч горожан, и вскоре я уже смешался с толпой под навесами Центрального рынка, где влажная приземленность перезимовавших яблок, рыжей моркови и блестящих угрей помогла мне успокоиться после жуткого шока, вызванного безжалостно вспоротым телом. Увидев фуражки двух жандармов, проходивших по сырному ряду, я свернул в другую сторону.
Да, на мою голову свалились серьезные неприятности, и самое ужасное заключалось в том, что я совершенно не понимал, кто их мне подстроил. Я мог догадаться, почему обчистили мою комнату, но не представлял, зачем убили несчастную шлюху — ведь мне казалось, что она была в сговоре с ворами. Так за что же ее убили? У нее не было ни моих денег, ни медальона. И что подразумевала Минетта, написав кровью первую букву моей фамилии? Все это не только озадачивало, но и пугало меня.
Понятно, что американец в Париже особенно уязвим. Хотя, конечно, именно с помощью французов мы добились нашей независимости. И так же бесспорно, что великий Франклин, прославившийся остроумием за годы дипломатической службы во Франции, в таком множестве изображался на открытках, миниатюрах и чашках, что даже король, в редком приступе королевского остроумия, приказал изобразить такой портрет в ночном горшке для одной из его пылких поклонниц. И, безусловно, благодаря моей связи с этим ученым и дипломатом я приобрел нескольких друзей среди влиятельных французов. Но отношения между нашими странами ухудшились из-за того, что Франция начала посягать на нейтральные торговые суда Соединенных Штатов. Американские политики, приветствовавшие идеализм Французской революции, с отвращением восприняли террор. Если я и мог быть чем-то полезен в Париже, то только помощью в достижении взаимопонимания между нашими народами.
Впервые я очутился в этом городе четырнадцать лет назад девятнадцатилетним юнцом, приплыв на торговом судне; отец отправил меня в это путешествие, желая избавить ветреного сына (и его состояние) от увлечения Анабеллой Газвик и претензий ее честолюбивых родителей. Никто не знал наверняка, действительно ли Анабелла ждала ребенка, но теоретически такое было вероятно. Правда, такая невеста не устраивала мою семью. Сходное затруднительное положение, как говорили, привело когда-то молодого Бена Франклина из Бостона в Филадельфию, и мой батюшка сделал ставку на то, что этот теперь уже пожилой политик с сочувствием отнесется к моим сложностям. Помогло также и то, что Джосая Гейдж дослужился до чина майора в Континентальной армии и, что еще более важно, числился масоном третьей степени. Франклина, давнего члена франкмасонской ложи Филадельфии, избрали в 1777 году в парижскую ложу «Девяти муз», а уже в следующем году он содействовал приобщению к их великолепному собранию самого Вольтера. Успев побывать по торговым делам в Квебеке, я научился сносно говорить по-французски и был достаточно образован (почти два года проторчал в Гарварде, и мне изрядно надоели заплесневелые древние классики, свойственная ученым эгоцентричность и склонность размышлять над вопросами, не имеющими ответов), чтобы мой отец в 1784 году решился предложить меня в качестве помощника американскому послу. По правде говоря, семидесятивосьмилетний Франклин на закате жизни не нуждался в моих наивных советах, но ему хотелось оказать услугу брату масону. Как только я прибыл в Париж, этот старый политик проникся ко мне необычайной симпатией, несмотря на явный недостаток во мне служебного рвения. Он познакомил меня как с франкмасонством, так и с электричеством.