Говорили, что Котяра долго за ней ухаживал. Виола обладала пышными формами, у нее были отцовские глаза – ослепительно синего цвета, и выдающийся нос, она всю жизнь не могла решить, переделать его или оставить как есть, в итоге убедила себя, что это ее изюминка. Виола была из тех женщин, которые прекрасно осведомлены о том, что происходит вокруг, но при этом главное правило для них – делать вид, что они не в курсе. Бракосочетание Диего и Виолы означало слияние двух крупнейших кланов. Могло показаться, что брак между ними заключался по расчету, как принято у аристократов: в сущности, эти семьи и представляли самый цвет каморристской знати, они не сходили со страниц газет и журналов. Возможно, Виола жертвовала собой, но Котяра, казалось, влюбился всерьез. Многие были уверены, что решающим моментом в завоевании Виолы стало предложение ей должности дизайнера в компании по производству дорогих сумок, контролируемой кланом Фаелла. Но досужие сплетни Виолу не интересовали: для нее эта свадьба должна была стать триумфом Любви. Если уж она сама выбрала себе имя, она знала, как распорядиться своим будущим.
Как и обещал Копакабана, через несколько дней все получили сообщение. Николас сказал матери:
– Пригласили поработать на свадьбе официантом. Я серьезно.
Мать всматривалась в его лицо под мягкой волной светлых волос. Она пыталась найти в его словах, в его глазах то, что знала, и то, чего не знала. То, что могло быть правдой, и то, что правдой быть не могло. Дверь в комнату Николаса была открыта, и мать вошла, отыскивая взглядом подсказки на стенах, на старом, брошенном на пол рюкзачке, на футболках, сложенных на кровати. Пыталась соотнести новость (“пригласили поработать официантом”) с той стеной, которую усердно возводил сын после их вызова в полицию. Она понимала: если в тот раз его не забрали в Низиду, то не потому, что он невиновен. Она догадывалась, чем занимается Николас, а если не догадывалась, легко могла вообразить себе, в отличие от отца, который не сомневался в светлом будущем сына и беспокоился лишь о его небрежном отношении к учебе. Материнские глаза сверлили самую плоть. Заперев подозрения глубоко в сердце, она обняла сына: “Молодец, Николас!” Он не отстранился, и она положила голову ему на плечо. Отдалась вдруг нахлынувшей волне. Закрыла глаза и вдохнула запах сына. Она боялась, что теряет его, но сейчас ей казалось, что он здесь и все возвращается на свои места. Ей хотелось думать, что все можно начать сначала. Николас не прижался к матери, но, подыгрывая, положил руки ей на плечи. “Хоть бы не расплакалась”, – подумал он, приняв проявление нежности за слабость.
Руки разжались, и матери ничего не оставалось, как уйти. Они помолчали, изучая друг друга, выжидая. Николас в этом объятии чувствовал снисходительность, которой одаривают родители, когда хотят добиться чего-то от детей, хотят, чтоб они занялись, наконец, делом. А мать Николаса утешало, что он проявил странное великодушие, стараясь убедить ее в том, что вернулся к нормальной жизни. Да какая там нормальная жизнь! У него в голове такое, что мне становится страшно. Разве я не вижу этих мыслей? Дурные, страшные, будто сын хочет отомстить за обиду. А какая обида? Разве была обида? Муж ничего не замечает. Нет, совсем ничего. По ее пристальному взгляду Николас понимал, что мать о чем-то догадывается, он видел ее метания между уверенностью и сомнением.