– На что?!
– Смотрели, не соврал ли, умею ли заряжать.
– Слушай, Висельник, – немного погодя, шепотом поинтересовался Головешка. – А ты и в самом деле изо всего стрелять можешь? Пистолет, мушкет… что там ещето?
– Изо всего могу, – молодой человек утвердительно кивнул, хоть и понимал, что этот кивок его здесь, в почти полной тьме, вряд ли виден. – Я ж говорил, что – военный.
– Я тоже военный, – ухмыльнулся Сильвио. – Только не совсем.
– Как это – не совсем?
– Не по огневому бою, как ты, спец, а по всякому прочему – кастет, кинжал, сабелька.
Громов лишь хмыкнул про себя: вот уж послал Бог сотоварищей, один другого стоит. Впрочем, кроме Головешки Сильвио больше никто ни с кем особо не откровенничал, здоровяк Деревенщина, похоже, вообще не любил болтать попусту, а прозванный Пташкой Мартин, может, и поговорил бы, да побаивался, стеснялся. Что же касаемо Рамона – то тот вообще казался темной лошадкой, явно отправленный в ссылку не за просто так. Да тут все не запросто так, кроме, вероятно, мальчишки.
– Эй, парень, – в тишине трюма вновь послышался голос Сильвио, на этот раз именно к Мартину и обращавшегося. – А тебято за что в дальние страны спровадили?
– Ни за что, – вздохнув, отозвался подросток. – Право же, ни за что – даже и сам не знаю.
– Так ты самто из Барселоны? – не отставал настырный Головешка.
Парень отвечал односложно:
– Из Барселоны, да. Ну и в Жироне жил когдато.
– А чем занимался?
– Да так, работал… карманы пришивал.
– Карманы? – вступил в разговор Рамон. – А у какого портного?
– У дядюшки Жульерма, близ церкви Святой Марии Морской.
– А я на стройке работал, – Рамон со скрипом потянулся и смачно зевнул. – Каменщиком. Собор Святой Эулалии строил.
– Поди, цемент воровал да кирпичи? – ехидно подначил Сильвио. – Этот собор уж лет четыреста строят и еще столько же будут – с такимито работниками.
Головешка был не так уж неправ – и в самом деле, тот еще долгострой был этот собор Святой Эулалии. Начали в конце тринадцатого века, а закончили аккурат к открытию Международной выставки 1888 года!
Рамон негромко заворчал про себя, видать, обиделся, Сильвио еще попытался было разговорить Мартина, да вмешался Деревенщина: жутко на всех рявкнул да сказал:
– Ша! Поспать дайте, ироды.
И впрямь, неплохо было бы сейчас и поспать – за деньто утомились изрядно.
Все уснули сразу – даже прикрикнувший на остальных Деревенщина Гонсало Санчес. Ни беготня да вопли на верхней палубе, ни гром якорной цепи никому вовсе не помешали, да и Гонсалото выступал просто так, для порядку. Проснулись узники утром, не сами – разбудили.
– А ну вылазь, сволочье! Освобождай место.
Несколько обескураженных таким поворотом дела ссыльных вывели на палубу, поместив на их место в трюм человек тридцать черных эбонитовоблестящих рабов – по большей части крепких молодых мужчин, впрочем, попадались и тощие подростки, и испуганные, с глазами, как у газели, женщины.
Похожий на смесь бульдога и таксы боцман Гильермо, кроме того, что исполнял обязанности канонира, еще оказался и неплохим кузнецом, ловко перековав новоприобретенных узников – на этот раз уже черных.
– А вы что вылупились? – обернувшись прикрикнул он на ссыльных. – Работы нет? Сейчас я вам найду, потом не говорите, что не слышали.
В этот день Громова и его сотоварищей особо не гоняли – и сам капитан, и вся его команда, исключая вахтенных, напилась в стельку, празднуя удачную сделку. Конечно же, сделку, люди Якоба Пинеды вовсе не устраивали лихого набега на местные селения с целью захвата рабов, о нет – живой товар они по дешевке купили у какогонибудь местного негритянского царька… купили или, скорей, обменяли на тот же ром или дешевые стеклянные бусы. И теперь праздновали, да так, что от лихих песен и ругани, казалось, трещали шпангоуты!
Резко изменив курс, «Святая Эулалия» пенила бурные воды Атлантики.
– Лайлала, лайлала, ла! – орали матросы во главе со своим капитаном.
Громов, нынче вместе со всеми переселенный на палубу, так и не смог сомкнуть глаз, всё чудилось, будто поют порусски чтото наподобие «В флибустьерском темносинем море бригантина поднимает паруса». И почему слово «бригантина» всегда ассоциировалось с романтикой? Вон, «Святую Эулалию» взять – дааа… Романтики хоть отбавляй, особенно – учитывая живой товар в трюме.
И начались нудные дни плавания, слава богу, без особых штормов – так, пару раз потрепало, но «сэр Якоб» при всех его гнусных недостатках оказался опытным капитаном. Во время шторма трудились как проклятые все, включая не только команду и ссыльных, но и пассажиров: тянули по команде боцмана разного рода веревки и тросы – бегучий такелаж, а наиболее шустрые – «висельник» Громов, Головешка, Мартин Пташка – уже и забирались на ванты, слава богу, не сорвались – Андрей както вовремя ухватил за шкрябень Мартина.
На протяжении недели ветра дули свежие и даже слишком, корабль швыряло, словно щепку, правда, морской болезнью почти никто не страдал – каторжный труд с легкостью лечил все. Бывший лейтенант много чему научился – вязать морские узлы, рифить паруса, птицей взмывая на казавшуюся такой высоченной мачту – работы хватало всем не только в шторм, но и в сильный ветер, который – даже попутный – вовсе не вызвал радости у опытных моряков «Святой Эулалии», – скорость судна все равно не увеличить – все паруса не поставишь – ветер сорвет либо сломает мачту. Самое хорошее – это средненький или даже слабый ветер, и не совсем попутный, а чуть сбоку – чтоб паруса друг друга не перекрывали. Такой, какой задул в пятницу, дня через три после шторма.
Судно подняло все паруса, на мачтах радостно затрепетали красножелтые полосатые вымпелы Каталонии, а на кормовом флагштоке гордо реял белый английский флаг с крестом Святого Георгия. В прозрачноголубом безоблачном небе ярко сияло солнышко, ласковые изумрудные волны несли бригантину к ее цели – в городок Чарльстон, до которого – все в это верили – не так и много уже оставалось. Так бы вот плыть и плыть… Впрочем, капитан Пинеда вовсе не собирался давать отдых команде, а особенно – ссыльным: те драили палубу по нескольку раз в день. Все правильно – у хорошего командира солдаты никогда бездельем не маются.
С одной стороны, бывшие узники уставали, конечно, но с другой – никого не мутило от качки, как, к примеру, тех же переселенцев – ох, как бедняги страдали! Что уж говорить о живом товаре – черных невольниках, в страшной тесноте томившихся в душном трюме. Там уже умерло четверо – по приказу «сэра Якоба» Андрей «Висельник» Громов лично выбросил тела за борт с помощью Головешки Сильвио и Мартина Пташки. На последнего, кстати, и капитан, и его полууголовная команда уже не поглядывали с вожделением – поначалу не до того было: пьянки да потом шторм, а ныне… ныне на корабле хватало и женщин – негритянки, переселенцы…
Поначалу пользовали невольниц, выбирали к вечеру посимпатичнее, тащили в каюту капитана и шкипера, затем наступала очередь остальных. Естественно, сексуальный голод удовлетворяла только команда – о ссыльных речь не шла, да им и не до того было – ухайдакивались за день так, что к вечеру валились на палубу без задних ног.
По распоряжению капитана ссыльные ночевали у правого борта, переселенцы – у левого. Ночи стояли теплые, так что спать на свежем воздухе предпочитали и многие матросы. Бульдогоподобный боцман Гильермо даже снабдил переселенцев теплыми шерстяными одеялами – подстилать под себя на палубу – не за просто так, конечно, содрал – выжига! – по шесть песо! Ссыльным, кстати, тоже одеяла выдали – только самые прохудившиеся, дырявые, да бедолаги были рады и этому, все не на голых досках спать.
Иногда выдавались и свободные вечера, вполне подходящие для общения… впрочем, никто из бывших узников в подробностях о себе не рассказывал, даже неудержимый на язык Сильвио Головешка – тот больше предпочитал говорить «про баб», и даже както ночью пытался пробраться на левый борт, подкатить к какойнибудь женщине – да был пойман бдительным вахтенным и едва не выброшен за борт, хорошо, капитан находился в относительно недурном расположении духа – несостоявшийся прелюбодей отделался лишь парой пинков и зуботычин. Повезло, могли ведь дать и плетей… или выбросить за борт – запросто.