То же повторилось и на Пуэрто-Рико. После неудачного штурма города Сан-Хуан Дрейк созвал военный совет и поставил вопрос: повторять ли штурм или нет?
Это тоже был не совсем благоприятный знак. Прежде Дрейк без чужих советов знал, что ему делать. Большинство высказалось отрицательно, но Мейнард настаивал на том, что если энергично взяться за дело, то крепость будет взята и что едва ли какой-нибудь другой город Вест-Индии даст больше, чем этот, где, как показывают пленные, сейчас действительно находятся те сокровища, из-за которых было предпринято путешествие. Адмирал ответил ему на это: «Я покажу тебе двадцать мест еще богаче и гораздо доступнее» — и приказал двинуться в направлении к Панамскому перешейку.
Теперь руки Дрейка были свободнее: мешавший ему Хокинс умер, еще не дойдя до Пуэрто-Рико. Но неудачи преследовали по-прежнему. Подходили к ряду городов, некоторые жгли и грабили; но везде повторялось одно: жители были предупреждены, все ценности увезены и тщательно спрятаны. А брать поскребышки адмирал Дрейк не привык.
В Рио-де-ла-Хача обыскали город и все окрестности его миль на пятнадцать кругом, потратили на это семнадцать дней и почти ничего не нашли. Тем временем другая партия обыскивала соседний город Ланчерию, известный ловлей жемчуга; кое-что наловили, взяли выкуп жемчугом, по дороге перехватили купца, груженного вином и миррой. Но все это были пустяки, которые не могли окупить даже издержек по плаванию и не радовали.
Где оказывалось слабое сопротивление, там и взять бывало нечего. Так сожгли Картахену и заняли Номбре де Диос.
Отсюда четверть века назад Дрейк предпринял свое дерзкое нападение на золотой караван. Но не каждый день ходят, видно, караваны, а главное — счастье не повторяется. И здесь ждала неудача: пятьдесят человек, отряженных адмиралом (сам он на этот раз не был с ними), встретили на середине пути к Панаме укрепленное место, которое взять не смогли. Изодрав платье и обувь, поранив себе ноги до крови, потеряв нескольких товарищей, люди шли голодные, имея по семи сухарей на всю экспедицию, возвращались мрачно, давая себе клятву впредь не искать золота такой страшной ценой. «Мы словно прозрели от слепоты тогда, — многозначительно замечает Мейнард, — и поняли, что все торжественные речи генерала о сотнях вест-индских городов, которые ему известны и которые нас обогатят, были лишь приманкой, которой он заманивал королеву дать ему почетное дело, а нас — рискнуть своей жизнью ради его славы».
После крушения всех розовых надежд на богатства, которые так самоуверенно были обещаны людям, приходилось выдумывать новые планы. 14 января 1596 года Дрейк созвал снова военный совет и предложил обсудить, что делать дальше. Очевидно, здесь делать нечего, где все предупреждены и приготовились отражать нападение. Надо искать счастья в других местах. Но где? Сам он, генерал, дальше этих областей не заходил, надо довериться картам. Вот лагуны Никарагуа с городами Гранада, Леон и другими; вот залив Гондурас — место само по себе небогатое. Что же предпринять для начала? «Надо попытать и то, и другое, и третье — раздались голоса. — Но все это города, вместе взятые, дадут слишком мало, чтобы удовлетворить всех нас».
Решили начать с Номбре де Диос. Город был сожжен, потоплены четырнадцать фрегатов, стоявших на рейде. Здесь были найдены двадцать слитков серебра, немного золота и серебряной посуды. «Можно было бы найти больше, — замечает Мейнард, — если бы хорошо искали. Но генерал наш считал глупостью собирать урожай по зернышку, когда в Панаме можно было бы грести пригоршнями. С самого возвращения экспедиции с перешейка генерал имел вид взволнованный, он торопился уехать оттуда как можно скорее».
5 января тронулись в путь — и десятого числа бросили якорь около острова Эскудес, где развлекаться можно было только ловлей черепах. Этот остров считался одним из самых нездоровых по климату во всей Индии. Но трогаться дальше было невозможно, потому что ветер был неблагоприятен. «За эти двенадцать дней нашего плавания здесь, — рассказывает Мейнард, — я часто оставался с генералом наедине и думал, не откроет ли он мне своих планов. Я спрашивал его, почему он так часто уговаривал меня еще в Англии не расставаться с ним, когда мы приедем в Вест-Индию? Где то место, которое он имел в виду? Он отвечал мне с грустью, уверяя, что не знает Индии, как и я, и что он никогда не думал, что какой-нибудь уголок земли может так перемениться и из цветущего сада превратиться в пустыню. А кроме того, эта переменчивость ветра и погоды! Таких бурь он здесь никогда не видывал. А больше всего удивляло его, что с самого отплытия из Англии он ни разу не видел судна, за которым стоило бы погнаться. Но в конце беседы он обычно прибавлял: „Ну, да это ничего, у бога много всего запасено для нас; и я знаю много путей сослужить добрую службу ее величеству, а нас обогатить, потому что золото должно у нас быть, прежде чем мы вернемся в Англию“. А между тем, с моей точки зрения, он был в положении человека, который проживает свою жизнь, глупо убеждая себя, что та нянька, которая кормила его в детстве, будет кормить и в старости, — и вдруг он видит, что грудь ее ссохлась, видит свою ошибку, страдает и умирает с голоду. Кроме собственных средств генерал поставил на карту и свою репутацию, пообещав королеве вернуть ей капитал с большим барышом. С самого возвращения нашего из экспедиции в глубь Панамского перешейка на лице его ни разу не видно было веселья и радости. В эти дни он начал чувствовать себя больным».
Погода продолжала оставаться неблагоприятной, и в конце концов Дрейк решил трогаться и «мириться с ветром, какой бог пошлет». С 22 января по 28-е эскадра тащилась медленно, со своим больным вождем, которого страшная тропическая лихорадка все крепче захватывала в свои цепкие лапы, 28 января 1597 года, когда корабли подходили к Портобелло (рядом с Номбре де Диос), утром в семь часов адмирала Дрейка не стало. Старший по чину, принявший команду, сэр Томас Баскервилль отвез тело почившего на несколько миль от берега и, по обычаю моряков, опустил в море, которому принадлежал он и при жизни своей. Там, где началась слава Дрейка, там закатилась и его жизнь. Вест-Индская земля, столько раз им грабимая, разоряемая и сжигаемая, отомстила ему и отравила своими вредными испарениями.
Весть о смерти Дрейка была встречена с грустью в Англии, с восторгом в Испании, которая считала его своим злейшим врагом и ошибочно склонна была приписывать ему все успехи англичан. Имя грозного мореплавателя по созвучию сплелось там с именем дракона. Долго помнили его и на берегах Карибского моря, а мексиканские няньки, говорят, и теперь пугают им расшалившихся детей: «Вот Дрейк идет. Ahi, viene Drake!».
Грустно думать, что такие недюжинные, редкие силы ума, воли и той особенной веры в себя, которая подчиняет человеку других людей, ушли, по крайней мере в своей значительной части, на пиратские набеги и приключения, говоря попросту — на грабежи, и что самая сильная и благородная страсть его жизни — море — постоянно соприкасалась с другой страстью — золотом. Живи он века на полтора-два позже, из него, вероятно, вышел бы гениальный исследователь неизвестных морей и стран. Впрочем, история никого не спрашивает, что ей делать. И кто знает, родись Дрейк в восемнадцатом или девятнадцатом веке, он, может быть, был бы лишен своей самой характерной черты, столь присущей людям Возрождения, — полной свободы духа и способности идти вперед, не оглядываясь назад.