Чейвын вклинился в табун, стараясь не делать резких движений, чтобы не напугать оленей. Он выгнал быка-хулигана из стада на таежную полянку, там поймал его маутом. Повалил на снег, извлек из ранца пилку и под корень отпилил рога. Теперь оленю волей-неволей придется менять свой буйный нрав.
Бригадир уже заканчивал обход, когда в ложбинке замерзшего ручья наткнулся на следы кровавого побоища.
– Ай-яй! Ай-яй!...– воскликнул он.
На снегу валялись растерзанные и наполовину съеденные оленьи туши, голов десять. Вокруг было полно волчьих следов.
– Ай-яй! – опять воскликнул Чейвын.
Беспокойство пастуха вызвала не столько эта небольшая растерзанная группка животных, сколько то, что табун обнаружила волчья стая. По многолетним наблюдениям чукча знал, что теперь хищники не отстанут, будут совершать разбойничьи набеги раз в пять-шесть дней; нажравшись до отвала, уйдут недалеко, чтобы усыпить бдительность пастухов; проголодавшись, непременно повторят дерзкий набег. Спасти совхозных оленей можно было единственным путем – уничтожить стаю. Но ой как нелегко выследить, подстеречь этих опасных и чрезвычайно осторожных зверей...
От русских геологов Чейвын слышал, что в самой Москве вдруг пришли к выводу, что волк чуть ли не полезный зверь. Что он кушает только старых и больных животных и что его нужно не уничтожать, а, наоборот, беречь. А раньше Чейвын думал, что столицу населяют только умные люди. Пожалуйте в табун Чейвына, защитники волков! Посмотрите, каких олешков режет этот хищник. Только молодняк. Он не дурак, чтобы питаться старым, жестким или зараженным болезнью мясом, когда вокруг вдоволь молодого и нежного. Бригадир Чейвын точно скажет, сколько голов ежегодно губят волки...
Чукча поспешил в чум, чтобы рассказать о беде пастухам. Вскоре он приехал на лыжах к тому месту, где оставил Пирата. Пес не убежал, терпеливо ждал своего нового хозяина.
– Хоросая сопака,– похвалил Пирата Чейвын.– Умная сопака.
Чукчи никогда не ласкают собак, как это делают русские. Но сейчас Чейвын подумал, что Пират воспитывался у русского хозяина и, стало быть, привык к ласке. И он потрепал пса по загривку.
X
Казалось бы, Пирату хорошо жилось у пастухов. Его кормили, с ним хорошо обращались. Когда ударили сильные морозы и лайке-догу с ее коротковатой и не слишком густой шерстью стало холодно, Нюргуяна сшила Пирату одежку: одеялко из оленьего меха. Одеялко оборачивалось вокруг туловища и застегивалось на спине ремешками. Спал пес не в снегу, а в будке, также из оленьего меха, натянутого на каркас; будку смастерил Чейвын. О собаке заботились. И она отвечала на людскую заботу неустанным трудом, редкой понятливостью, послушанием. Как ездовой олень, возила Чейвына, стоящего на лыжах, на обход табуна (такой способ передвижения был в диковинку для пастухов, и они хвалили бригадира: здорово придумал!), превосходно шла по боровой дичи; то глухарь, то косач, то куропатка разнообразили пищу пастухов.
Но в глазах Пирата поселилась ни на минуту не исчезавшая тоска. Посторонний человек мог подумать, что пес поражен каким-нибудь недугом и испытывает постоянную боль. Нет, Пират был совершенно здоров, полон молодых сил и не знал боли физической. Его изводила совсем другая боль, страшнее самого тяжкого физического недуга – тоска по хозяину. Хозяином своим он считал только одного человека, который много дней назад улетел во чреве огромной ревущей птицы. Облик Константина, запах его сапог, штормовки, рук, бороды Пират помнил отчетливо и мог бы узнать среди сотен других запахов...
Чейвына он не мог полюбить даже в том случае, если бы точно знал, что хозяин покинул его навсегда. Пес не умел переносить свою любовь на другого человека, как это нередко делают люди и беспородные дворняги. Он был из благородной породы однолюбов. Пират подчинялся Чейвыну вынужденно: уж так сложилась его жизнь. Случись невозможное: пес вдруг узнал бы, где находится аэродром, с которого улетел его хозяин,– и он тотчас покинул бы Чейвына. И еще по одной причине Пират никогда бы не смог полюбить чукчу. Он пленил его, взял хитростью и силой. А людского коварства собаки не прощают и не забывают...
Между тем в работе дни бежали с удивительной быстротою. На обильной мясной пище, от постоянной физической нагрузки Пират рос и креп не по дням, а по часам. Все шире раздавалась грудь, круче, рельефнее становились бока. Ростом он уже перегнал взрослую восточноевропейскую овчарку – тому причиной была кровь огромного Фараона.
Пастухи часто кочевали с табуном. И ездовыми оленями мчались дни, бежали недели, текла жизнь пастухов. Истоптанный, с выеденными лунками участок тайги сменялся свежим пастбищем. Заснеженными долинами, по пояс проваливаясь в сугробах, гнали пастухи табун. Под шестьдесят морозец, дерет ноздри, першит в глотке. Жиденькие усы и бороденки оленеводов обледенели, спаялись с кожей. Но зимою, по единодушному убеждению оленеводов, еще «нисиво», легко кочевать. Вот летом – да! Топкая марь, гнус и мошка, зажирающая олешков насмерть, то и дело вспыхивающая копытка. Забот не оберешься! Летом теряют в весе и олешки и пастухи.