На обратном пути я считал шаги. Получилось семь тысяч двести с чем-то. Мы со светловолосой индианкой два раза поцеловались, поскольку она хотела этого. Она отказалась назвать свое имя и сказала, что я должен дать ей английское имя. Ладно, сказал я, будешь зваться Пинки.
Клянусь, больше между нами ничего не было.
Глава 26
ПОРТОБЕЛО И САНТА-МАРИЯ
В число моих обязанностей входит преподавание основ религии в школе, и я всегда относился к делу со всем усердием. Может, я уже упоминал об этих занятиях, а может, и нет. Базовые принципы христианской веры общеизвестны, и все концепции, которые я объяснял детям, элементарны. Многочисленные вопросы моих учеников обычно просты и предсказуемы.
Сегодня мы обсуждали природу человеческой святости. Я подчеркнул, что, в то время как все святые, провозглашенные церковью, действительно являются святыми, существует много, очень много других святых.
— Святые, — сказал я, — это друзья Божьи. Любой человек, попадающий на Небеса, — святой. У кого из вас дедушка и бабушка умерли? Есть такие?
Поднялись несколько рук.
— Если ваши дедушка и бабушка пребывают на Небесах, что вполне возможно, они святые.
Тим помахал своей книгой:
— Я не понимаю, отец. Здесь говорится о святом Иоанне и его деяниях. Он не был на Небесах, когда делал все это.
— Он стал святым потом, — сказала Пегги, — поэтому его так называют.
Я поднял руку.
— Кто такие святые? Как я сказал?
— Друзья Божьи, — раздались несколько голосов.
— Совершенно верно. Я же не сказал «друзья на Небесах». Любой истинный друг Божий — святой. Он может не знать о своей святости, это не имеет значения. Если он или она является другом Божьим, одного этого достаточно, чтобы стать святым.
Потом я рассказал о нескольких святых: святом Иоанне, который крестил Иисуса, святой Люсии, святом Игнатии Лойоле (моем любимом) и святой Катерине Александрийской.
Дональд захотел поспорить.
— Если я стану святым, отец Крис, Бог будет делать для меня разные вещи? Чудеса?
— Он может, но, скорее всего, не станет.
— Если я буду делать для Него разные вещи, почему Он не станет ничего делать для меня?
— Он уже дал тебе жизнь, Дональд, — сказал я. — Он сохраняет в тебе жизнь, и Он дал тебе свободную волю. Иными словами, Он даровал тебе истинную свободу, какой не обладает вот этот письменный стол или любое животное. Он принял смерть за тебя. — Я выдержал паузу. — Возможно, Он считает, что сделал уже достаточно.
Разумеется, тогда меня спросили, являюсь ли я другом Божьим. Я объяснил, что стараюсь — и у меня часто не получается. Когда я уеду на Кубу, решат ли они, что в конечном счете я не был истинным другом Божьим? Так подумает епископ Скалли, я знаю. Только бы мне так не думать.
Впрочем, все это не имеет значения. Значение имеет, что думает Он. Он никогда не ошибается.
Утром я сообщил капитану Берту, сколько шагов надо пройти по тропе и сколько — по испанской дороге.
Едва мы вышли на дорогу, как услышали барабаны — не индейские, а военные, в которые били, чтобы солдаты шагали в ногу. Мы спрятались в джунглях, шепотом призывая друг друга не стрелять, покуда все они не окажутся напротив нас.
Задумано было неплохо, но кто-то увидел шанс убить офицера и воспользовался им. Он выстрелил, офицер опрокинулся наземь, точно кролик, и отступать было поздно. Завязался ожесточенный бой.
Мы победили, надо признать, главным образом благодаря численному превосходству. Испанцев было человек сто пятьдесят. Может, двести, но всяко не больше. У нас было около шестисот человек, считая кунов. Испанцы вскоре отступили, солдаты в хвосте колоны выстроились в шеренгу, выстрелили залпом из мушкетов и обратились в бегство. Куны пустились по пятам за ними, словно охотничьи псы, но мы остались на месте и попытались собрать всех наших людей. Конечно, было бы здорово броситься в погоню, и мы наверняка захватили бы немало испанцев. Но дело в том, что мы могли нарваться на значительные силы неприятеля, что не сулило нам ничего хорошего.
На самом деле некоторые из наших тоже погнались за ними. В течение примерно часа, пока мы снова выстраивались походным порядком и маршировали по дороге, в отдалении слышался треск выстрелов. Стреляли главным образом испанцы по кунам, но не только они. Наши буканьеры, вооруженные мушкетами и пистолями, были меткими стрелками.
Естественно, испанцы в форте узнали о нашем приближении. У них были пара четырехфунтовых пушек и три-четыре фальконета, все заряженные и в полной боевой готовности. Будь у нас время, мы могли бы испробовать несколько разных вариантов действий, но времени не оставалось. В городе услышат стрельбу — возможно, уже услышали — и сообщат о ней командованию крепости, а оно пришлет подкрепление.
Капитан Берт и я с белым флагом парламентера выступили вперед. Я предложил старшему офицеру сложить оружие. Если они сдадутся, сказал я, мы пощадим всех. В противном же случае — перебьем всех до единого. Офицер показался над частоколом и сказал: «Ни за что», — ничего другого я и не ожидал. Я бросил флаг, и три метких стрелка, предварительно получивших соответствующий приказ, убили офицера, едва флаг коснулся земли.
Восемь самых сильных парней из моего отряда попытались взломать ворота бревном. Ворота не поддались, но наши парни подпрыгивали, хватались за острые верхушки бревен, подтягивались и перебирались через стену. Ко времени, когда бревно ударило по воротам всего пару раз, уже добрая сотня наших людей находилась в форте, в том числе и я. Каждая из четырехфунтовых пушек произвела лишь по одному выстрелу. Мне кажется, не все фальконеты успели выстрелить хотя бы по разу, и я знаю, что большинство солдат, пытавшихся выстрелить в проем между остриями бревен, падали замертво, не успев нажать на спусковой крючок.
Здесь мне следовало бы рассказать, как храбро я сражался: как убивал испанцев налево и направо, а потом одержал верх в фехтовальном поединке с испанским офицером.
Только ничего этого не было. Я гораздо больше горжусь Поступком, который совершил на самом деле: я спас жизнь рабам. Испанцы держали в форте восьмерых рабов — пятерых индейцев и трех чернокожих. Наши ребята убивали всех подряд и непременно убили бы и рабов тоже, если бы не я. Индейцы были из кунов и москито. Я сразу же освободил их, и они мгновенно схватили мушкеты и коробки с пулями — к тому времени на земле валялось полно оружия и боеприпасов.
Я нашел Большого Неда и отвел к чернокожим рабам. Оказалось, они говорят на одном языке, поскольку все четверо родом из одного района Африки. Мы сказали, что они могут присоединиться к нам и стать пиратами, как Нед, или уйти с нашими кунами, если куны будут не против. А если им не нравится ни один из вариантов, мы возьмем их с собой в качестве рабов. Тогда им придется работать, но не сражаться. Все трое решили примкнуть к нам.
С днями моей пиратской жизни у меня связано много неприятных воспоминаний. Об одних из них я уже писал, а о других напишу ниже. Тем не менее у меня сохранились и приятные воспоминания. О плавании на «Виндворде» и о множестве моментов с Новией, когда я знал, что люблю ее и что она любит меня. Брачные узы — хорошая вещь. Я никогда не скажу, что плохая. Но единой плотью делает вас Бог, а не брачные узы.
Воспоминание об освобождении рабов в испанском форте одно из лучших. В Портобело было много рабов. Уверен, часть из них мы убили, а некоторых сделали своими рабами. Я не мог предотвратить убийства или уговорить капитана Берта освободить чернокожих. (Большинство рабов были коренными американцами, причем некоторые — белыми.) Так что случай в бревенчатом форте стал исключением.
Тем приятнее вспоминать о нем.
Когда-нибудь я непременно пойму, почему всегда влипаю в неприятности. Когда я стараюсь быть плохим, неприятности не заставляют себя ждать. Когда стараюсь быть хорошим — то же самое. Сегодня вечером у нас состоялось приходское собрание. Причиной послужило письмо епископа Скалли (разославшего аналогичные письма по всем приходам) с советом встретиться с прихожанами, у которых могут быть какие-либо жалобы или предложения. Мы с отцом Уолом обсудили вопрос и поместили объявление в приходском бюллетене. Сегодня вечером собрание состоялось, и первая его часть была довольно скучной. Люди сказали мне, что им нравятся мои проповеди (они короткие), а несколько человек выразили признательность за возможность исповедоваться по субботам.