Оказалось, я знал Сеньора хуже, чем мне представлялось. Он заплатил за все по завершении трапезы. Он выпил бо́льшую часть бутылки, но и я выпил порядочно, а съел ровно столько же. В той таверне пекли оладьи, вкуснее которых я не пробовал ничего со времени, когда съел манго в Веракрусе.
Вероятно, мне следует сказать, что я сделал, когда мы с Сеньором расстались. Я вернулся к дому Сабины и довольно долго болтался там в надежде увидеть служанку. В конце концов я постучал в дверь, очень вежливо, и сказал слуге, открывшему мне, что ищу работу, любую работу, и что я сегодня днем подносил вещи для сеньоры. Он ответил, что у них нет работы для меня, и захлопнул дверь перед моим носом.
Здесь вы, наверное, скажете, что мне следовало сразу же уйти, но я поступил иначе: обошел дом и какое-то время околачивался в переулке за ним. Наконец я увидел служанку, выглянувшую из окна. Все окна в доме были забраны железными решетками и снабжены толстыми ставнями. Но тогда ставни были открыты, и девушка послала мне воздушный поцелуй сквозь прутья решетки. В ответ я тоже послал воздушный поцелуй, и потом она скрылась с глаз.
Я понял, что нынче вечером больше ее не увижу. На улице я столкнулся с Васко и Симоном и спросил, куда они направляются. Они рассказали про свою гостиницу — мол, она не шибко большая и довольно дешевая для приличной гостиницы и там хорошо кормят и подают неплохое вино. Я пошел с ними. Они снимали номер на двоих. Я сказал хозяину гостиницы, что хочу снять номер на одного, но дешевый. Самый дешевый из опрятных и чистых. Хозяин сказал «лады» и поселил меня в гардилье, крохотной мансарде с одним окном, высоко над улицей. В такой комнатушке мне не хотелось бы ночевать зимой, и к ней вели три длинных лестничных пролета. Но человеку, привыкшему забираться на мачту по четыре-пять раз за вахту, никакие лестницы не страшны. Там было тихо и прохладно. Мне доводилось жить и в лучших условиях, но после кубрика гостиничная гардилья казалась просто чудесной.
Утром я заметил маленькую церквушку по соседству с гостиницей: увидел из окна своей новой комнаты множество шпилей, совсем рядом. После завтрака я пошел туда и сел на скамью, пытаясь все хорошенько обдумать. Когда я наконец встал, то увидел испанского священника, сидящего позади.
— Тебе хочется поговорить с кем-нибудь, сын мой? — спросил он.
Я сел рядом с ним и сказал, что я с Кубы и что у меня такое чувство, будто я оставил Бога там.
— Это не так. Если бы оставил Бога там, ты не пришел бы сюда искать Его.
Я сказал, что для меня это лишено всякого смысла.
— Но не лишено смысла для Него, сын мой. В нашей глупости заключена Его мудрость — как в данном случае, так и во многих других.
Он не походил на мексиканского священника, нисколечко, но я сказал, что у меня сегодня мало дел и я могу поработать в церкви, коли он хочет.
Он покачал головой:
— Мне нечем заплатить тебе, сын мой.
— У меня есть деньги, падре. Немного, но есть.
Потом мы еще довольно долго разговаривали. Я рассказал, как был алтарным служкой, но не упомянул, что дело происходило в монастыре Девы Марии Вифлеемской. А он поинтересовался, учился ли я играть на органе.
— Конечно, — сказал я.
— Правда? Ты поиграешь для меня, сын мой, если я поставлю кого-нибудь качать органные меха?
Он велел своему слуге качать меха, и я, изо всех сил стараясь не спешить, сыграл три или четыре пьесы, которые знал наизусть. Потом священник показал мне сборник нот церковной музыки. Нотное письмо несколько отличалось от привычного, но он все толково объяснил мне, и я сыграл пару несложных пьес. Он пришел в восторг и взял с меня обещание играть у него на мессе завтра утром.
— Очень жаль, сын мой, что ты не умеешь играть и на струнных тоже. Тогда бы ты смог играть и петь под окном сеньориты, о которой рассказывал. Чаще всего именно так здесь завоевывают женщин.
Я сказал, что играть на гитаре умеет каждый, но вот голос у меня не очень. Это действительно так.
— Ты заблуждаешься, сын мой. Не многие играют на гитаре столь хорошо, как ты на органе. Возможно, ты недооцениваешь и свой голос.
Покинув церковь, я заглянул в несколько лавок в поисках гитары. Покупать дешевую я не хотел, но даже дешевые стоили немало. На хороший инструмент у меня не хватало денег, и если бы я купил гитару, у меня бы ничего не осталось на еду и оплату гостиничного номера. Позже вечером я вернулся в знакомый переулок за домом и проторчал там три или четыре часа в надежде увидеть девушку, которой помог поднести попугая. Она так и не показалась, и, когда все окна погасли, я вернулся в гостиницу.
На следующее утро я встал рано и пошел в церковь. Падре пел мессу, слуга качал меха, а я играл на органе, когда падре давал знак. После мессы он принял несколько исповедей, в том числе мою. Вы уже знаете все, в чем я признался. Наложив на меня епитимью (не строгую), падре попросил меня подождать, когда он закончит.
Разумеется, я подождал. Выслушав последнюю старую даму, он спросил, есть ли у меня гитара. Естественно, я ответил отрицательно.
— У меня есть отцовская гитара. Она мне очень дорога.
— Ясное дело, — сказал я. — Мне бы страшно хотелось иметь какую-нибудь вещь, прежде принадлежавшую отцу.
— Но у тебя такой вещи нет? У вас в семье много детей?
Я сказал «нет», но мне не хотелось разговаривать о моей семье. Я знал, что падре собирается спросить, умер ли мой отец, и не хотел отвечать, что он еще не родился, хотя к тому времени уже почти не сомневался в этом.
— Прекрасно, сын мой, больше я не стану задавать никаких вопросов. Ты поиграешь для меня на гитаре моего отца?
Гитара оказалась расстроенной, как я и ожидал, и мне пришлось настроить ее на слух. Но инструмент был хороший, с чистым, глубоким звучанием. Я сыграл несколько песен, которые были старыми еще в пору моего детства. Падре спел пару песен, которые в прошлом отец часто пел им с матерью. Мне не составило особого труда подобрать незатейливые мелодии.
Проходя мимо таверны вечером, я услышал, как кто-то играет на отличной гитаре. Я зашел, взял стакан вина, сел за стол и стал слушать. Гитарист играл песню, известную всем посетителям, и они пели хором. Многие из них пели здорово — лучше, чем я мог ожидать.
Потом гитарист пустил шляпу по столам, и почти все положили в нее по монетке. Он был цыганом и играл в цыганском стиле, но тогда я не знал этого.
На следующий день я снова играл на мессе и по окончании службы попросил падре одолжить мне гитару всего на один вечер, пообещав вернуть завтра утром. Он ответил отказом и даже не пожелал со мной разговаривать после этого, просто удалился в исповедальню и захлопнул за собой дверь.
Я довольно долго бродил по улицам, соображая, как бы мне выпросить у него гитару на время. На следующий день после мессы я подождал, когда он закончит принимать исповеди. Потом показал падре свои деньги — не все, но бо́льшую часть.
— Вот все, что у меня есть, — сказал я, не сильно погрешив против истины, и предложил ему взять деньги в залог за гитару, которую я верну завтра утром.
— Мне не нужно твое серебро, сын мой. Мне нужна отцовская гитара.
— Но деньги нужны мне, падре. Кроме них, у меня нет ничегошеньки.
Упрашивать пришлось долго, но в конце концов он согласился. Я чувствовал себя страшно виноватым, поскольку знал, что он весь изведется от тревоги. Но я все же взял гитару, прежде принадлежавшую его отцу, и стал играть на ней и петь в переулке за тем самым домом. Толстая кухарка выглянула из окна, а потом захлопнула ставни. Я продолжал играть и петь испанские и итальянские песни.
Наконец моя девушка выглянула из другого окна, на третьем этаже, улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй, а потом закрыла ставни. И я ушел, не чуя под собой ног от счастья.
Потом я зашел в три таверны, где никто не играл, и в каждой из них сыграл и спел. (Хотя главным образом я играл.) Я заработал не так много, как тот старый цыган, но достаточно, чтобы купить еды и заплатить за номер на следующий день. Выступал я, по моему разумению, весьма недурно, а заодно учился разным тонкостям исполнения: если я заходил в таверну, где уже играл какой-нибудь искусный гитарист, я просто сидел и слушал.