Политический кризис развивался медленно, но уверенно. Гиз отказался отдать свои пушки, однако события во Франции, никак не связанные с Дансером, отодвинули начало войны. Генрих IV пал жертвой убийцы, регент Мария Медичи столкнулась с проблемами как в Рейнской области, так и в Париже. Ничего не предпринималось. Именно такого кризиса и ждали алжирские рейсы: французская средиземноморская торговля была обширна, богата и соблазнительна, а с отказом французского короля предоставить возмещение всё это оказалось блестящей возможностью для корсаров8.
В конце концов орудия всё же были возвращены в Алжир – возможно, это было самое худшее унижение, которое Франция когда-либо претерпевала от своей будущей колонии.
Мы могли бы продолжать отыскивать имена многих обосновавшихся в Алжире ренегатов и даже названия кораблей, на которых они плавали и которые захватывали, но мы не узнаем существенно больше о том, как они жили, а с ещё меньшей вероятностью – об их мыслях и чувствах. Нет нужды говорить, что некоторые из них были мусульманами в лучшем случае лишь по имени и презирались благочестивыми единоверцами за то, что продолжали употреблять алкоголь, сквернословить и «петь, как христиане» даже после своего обращения. Но как быть с тем моряком из Сен-Тропе, вызвавшим дипломатический инцидент, когда французский консул попытался предотвратить его «превращение в турка»? Каковы были его мотивы? Как быть с мечетью и банями Али Бичнина? Это архитектурный памятник циничного лицемерия – или же знак более неоднозначных эмоций, наполовину эгоизма, наполовину чего-то ещё? В конце концов, абсолютная неискренность весьма редка в истории человеческой души. Большинство людей склонны оправдывать свой выбор и свои действия некой апелляцией к идеям и идеалам – и прежде всего, оправдывать эти поступки в своих собственных глазах. Когда своекорыстные интересы и свой воображаемый образ совпадают с идеологической риторикой и целями, то идеологии успешно воспринимаются. Было бы слишком наивно предполагать, что все ренегаты были позёрами и интриганами в макиавеллиевском духе. Куда более убедительно представить, что, по крайней мере, некоторые из них пришли к «вере» там, где они изображали веру.
Неоднозначность ренегатов отражалась даже в языке. Смешение народов в Алжире должно было порождать мультиязычный кошмар неправильного перевода. Был необходим лингва франка – язык межэтнического общения, и он в самом деле появился под названием франко, язык «франков» (то есть в широком смысле, всех иноземцев из Европы), или сабир (от испанского «знать, понимать»). В этом типичном портовом арго смешались арабский, испанский, турецкий, итальянский и провансальский. Если бы параллельный диалект появился в Сале, он мог бы использовать черты арабского, берберского, испано-арабского (языка морисков), а также испанского, португальского, французского и английского языков. «Новые» языки отражают новые и уникальные крупномасштабные явления в обществе; они не просто средства коммуникации, но также и модели мышления, двигатели внутреннего и внешнего опыта говорящих на них, для их нового чувства общности (communitas) и их новой (или недавно принятой) идеологии. Франко умер вместе с корсарами, но его призрачное существование говорит о том, что ренегаты стали – пусть неуловимо – «народом», языковой общностью. В благоприятных исторических обстоятельствах lingua franca может стать полностью самостоятельным литературным языком, как это случилось с урду или малайским. Но франко так и не дошёл до этого уровня – однако знание о том, что он существовал, должно поменять наши взгляды на ренегатов. Мы больше не вправе рассматривать их как случайную горстку потерянных отступников. Язык (пусть даже грубый и наскоро собранный) – это культура, или, по крайней мере, верный признак появления культуры.
V. Алебастровый дворец в Тунисе
Прежде чем мы, наконец, отправимся в плаванье к Сале, мы должны сделать ещё один краткий вояж по Средиземноморью в поисках ренегатов. Чрезвычайно разочаровывает то, что у нас нет биографии ни одного из этих мужчин (как и ни одной из женщин). В большинстве случаев единственное, что остаётся от их памяти – это один или два исторических анекдота, возможно, захватывающее описание морского сражения, но из всего этого практически ничего не говорит нам о психологии ренегатов, их мыслях, их мотивации. Однако время от времени короткой вспышкой мелькнёт внезапное открытие, рассеивая сумрак чистых предположений. Вот, к примеру, английский ренегат Питер Эстон: