Заметьте, что ислам здесь назван «магометанством». Заметьте, что эти пиратствующие «магометане» отказывались «во многих случаях» позволить смену веры; тогда логически следует, что в некоторых случаях они-таки позволяли это – однако автор предпочитает не делать этого вывода, а говорить исключительно в негативных терминах о всего лишь «магометанах» и пиратах.
Также здесь использованы два политических термина – «анархический» и «капиталисты» – которые могут выглядеть не совсем уместными. Слово «капиталист» звучит слишком в духе XVIII–XIX веков, чтобы описывать купцов и капитанов-судовладельцев, питавших экономику корсарских государств. Более того, я полагаю, что автор словарной статьи не думал об анархизме, когда использовал термин «анархический», но просто помахал этим словом, чтобы так обозначить беспорядок с применением насилия. Алжир находился в подчинении у Османской империи, следовательно, он не мог установить у себя анархическую форму организации в сколько-нибудь точном смысле этого слова.
Герард ван Кёлен. Город Алжир с гаванью, молом и прилегающими цитаделями. 1690
Что же касается обвинений в «беспорядках с применением насилия», то некоторые учёные задавались вопросом, как на протяжении столетий Алжир мог выживать, будучи «корсарским государством», не обладая определённой степенью внутренней преемственности и стабильности. Предыдущие европоцентричные историки и гонящиеся за сенсациями авторы пиратских романов создали у нас впечатление об Алжире как о некоей ненасытной орде в состоянии непрерывного возбуждения, тогда как более современные и менее шовинистически настроенные учёные, такие как Уильям Спенсер (в своей работе 1976 года), склонны были отмечать стабильность Алжира и искать возможные объяснения его успешному и продолжительному существованию. Квазиморалистическая страшилка, воплощённая в таких словах, как «анархический», будучи применённой к Северной Африке, может заслонять от нас тот скрытый факт, что историки нередко участвуют в предоставлении ретроспективных оправданий империализма и колониализма (действительно омерзительной ненасытности) Европы XVIII–XIX веков. Если Алжир можно изображать как выгребную яму для всех достойных человеческих ценностей, то тогда мы будем вправе продолжать верить в «цивилизационную миссию» Европы в её последующих африканских и иных колониальных авантюрах. Отсюда проистекает необходимость серьёзного пересмотра истории как текста, написанного европейскими (и евро-американскими) псевдорационалистскими апологетами того пиратства, которое практиковалось белыми христианскими национальными государствами в противовес пиратству каких-то «анархиствующих»2 мавров.
В реальности же управление Алжира не было ни анархиствующим, ни анархическим – но, скорее, в весьма странной и неожиданной манере, демократическим. В отличие от европейских стран, постепенно поддающихся королевскому абсолютизму, Алжир демонстрировал признаки более «горизонтальной» и эгалитарной структуры. Разумеется, теоретически всё это время он оставался подчинён турецкой имперской политике и курсу, но на практике этот город-государство управлялся различными «палатами» янычар и корсарского патрициата, проводивших свою собственную политику – и нередко заставлявших посланников Султана мчаться обратно в Стамбул с донесениями о категорическом отказе выполнять волю Высокой Порты.
До некоторой степени протектораты, или «наместничества» Алжира, Туниса и Триполи, действительно были «делами иностранцев», и, вероятно, их даже можно было бы назвать квазиколониями. В Алжире оджак, или правящая группа янычар, состоял – согласно закону – не из местных уроженцев региона (мавров, арабов, берберов), но, скорее, из «турок». Однако чтобы ситуация выглядела ещё более сложной, напомним, что изначально янычарские корпуса комплектовались не из выходцев из Анатолии и даже не из мусульман по рождению, а из рабов Султана, ещё детьми набранных согласно османскому «налогу кровью», применявшемуся в таких отдалённых уголках империи, как христианская Албания. Этих детей обращали в ислам, тренировали и поначалу использовали в качестве османского эквивалента преторианской гвардии. Братья Барбаросса, основавшие наместничество Алжира, были по рождению албанцами или, возможно, греками-островитянами. Однако они получили разрешение набирать в алжирские подразделения корпуса анатолийцев, а впоследствии было одобрено и вступление в них даже ренегатов-европейцев. Оджак, подобно рыцарям святого Иоанна на Мальте, включал в себя военный орден, предназначенный для священной войны, постоянно дислоцирующуюся армию и структуру управления – всё в одном. Похоже, что ни один из членов оджака никогда не был рождён в Северной Африке – и действительно, если янычар женился на местной женщине и заводил детей, то им членство в о джаке было запрещено (эта ситуация привела к нескольким неудачным восстаниям так называемых «полукровок»). Коренные алжирцы могли добиться (и действительно добивались) высокого положения и могущества – как корсары – но никогда как военные администраторы. Хамида Рейс, последний великий алжирский капитан (по-арабски ра’ис) XIX века, был чистокровным бербером-кабилом. Впрочем, его пример является некоторым исключением для Алжира. В любом случае, «демократия» оджака не включала коренных алжирцев – но и она склонялась ко всё большей и большей независимости от Турции. Если Алжир и был своего рода «колонией», он тем не менее лишь весьма слабо был связан с метрополией, в отличие от позднейших «департаментов» при французском правлении. А эти «турки» в силу общей религии всегда оставались ближе к местным, чем любые европейские колонисты XIX века. И как бы мавры и берберы ни ненавидели турок, они объединяли свои силы, когда на горизонте показывались флоты Испании или Франции.