Два больших альбатроса перевернули сундуки торговцев, рассыпав золото в пыли. Тысячи дроздов били крыльями по лицам стражников и офицеров, надзиравших за порядком на площади. Дюжина попугаев опустилась наземь рядом с Габриэль и запела вместе с ней, только хрипло и не в лад. И сотни других птиц — не только с этого острова, но из Африки, Англии и Франции, закружили над головами взрослых и детей, а затем вдруг взмыли вверх и скрылись в низких облаках. Габриэль, закончив песню, не спеша поехала к дому. Прошло некоторое время, пока кто-то осознал, что на помосте пусто, что выставленные на продажу рабы пропали. После них остались лишь пустые кандалы на земле.
Не одну неделю губернатор, который вложил в предприятие работорговцев много денег и потерял немалую сумму на исчезнувшем товаре, рассылал по городу шпионов, допросчиков и воров. Никто не знал, что случилось и каким образом, но все вспоминали странную красивую девочку верхом на дворняге.
Губернатору с высокого балкона видна была дорога из города, уходящая за рощи плодовых деревьев, за лес, к «веселому дому» и к маленькой хижине, окруженной невиданно пышным садом. Он видел золотоволосую женщину и ее рыжеволосое дитя. В городе собиралась буря, готовая сокрушить мою маленькую Габриэль.
Я вместе с аббатом пришел в хижину за «веселым домом», чтобы уговаривать ее. Не в первый раз. В особняке собиралась гроза, и мы рассылали письма, втайне переправляя их на другие острова и во Францию. Mapгарет, в простом белом льняном платье, с волосами, заплетенными в косу, обвитую вокруг пояса, выставляла на стол тарелки с фруктами, хлебом и рыбой. Габриэль сидела в углу на своем матрасике. Ей было девять лет, и она уже умела читать. Она часто приходила в аббатство в поисках Библии, карт и поэзии. Она запоминала все, что прочитывала. Кто-то подслушал, как она, залезши на дерево за орехами, продекламировала целиком весь Псалтырь.
— Поешьте, — сказала нам Маргарет, села напротив на деревянную скамью и принялась за шитье.
— Потом, — нетерпеливо отмахнулся аббат. — Твоей дочери опасно оставаться здесь. Ты знаешь сама, дитя мое. Здесь повсюду губернаторские соглядатаи и убийцы. Мы могли бы спрятать ее в аббатстве, но надолго ли? Только мой запрет не позволил губернатору добраться сюда, но ни тебе, ни ей нельзя и на милю подойти к городу.
— Нам ничего не нужно в городе, — возразила Маргарет, наполнив нам стаканы вином. — Пейте, — велела она.
Я ударил кулаком по столу. Габриэль подскочила от неожиданности.
— Нет, — сказал я, — ей нельзя оставаться. Я отвезу ее назад во Францию, и сестры Семи Скорбей приютят ее и воспитают. Никто не узнает, чья она дочь. Никто не узнает о том, как ненавидит ее губернатор. Она будет жить в безопасности.
Маргарет накрыла мой кулак ладонью, и пальцы мои разжались. Она взглянула на аббата, потом на меня:
— Ее корни здесь. Я сама укоренила ее. Она не отправится за море. Говорить больше не о чем. Теперь ешьте.
Мы поели. И выпили. У вина был вкус цветов, любви, материнского молока, пота, плоти и мечты. Вкус пищи был как мысль, как память, как бледный шепот Бога. Мне привиделось, как Габриэль растет, ступает по водам, встает с мечом против солнца. Мне приснился вкус губ Маргарет.
Мы с аббатом проснулись под деревом у конюшни. Говорить было не о чем, и мы пошли к заутрени.
На следующий день в миле от берега показался корабль с черными парусами. Девицы из «веселого дома» рассказывали, что Маргарет вышла на берег и крикнула кораблю, чтобы он уходил. Он не ушел. Она взывала к ветру, к океану, к птицам, но никто не пришел ей на помощь. Корабль остался на месте.
Солдаты пришли за Габриэль. Маргарет завидела их издали. Она поднялась на крышу своего дома и воздела руки к собирающимся тучам. Солдаты подняли головы и увидели, что с неба падает дождь цветочных лепестков. Лепестки сыпались плотными потоками, ослепляя всех, кто не спрятался под крышей. С лепестками падали семена и саженцы, тут же укоренявшиеся в тучной земле. Солдаты разбежались, вслепую бросились в лес. Многие так и не вернулись.
На следующий день густая роща выросла вокруг «веселого дома» и маленькой хижины за ним. Через рощу тянулся лабиринт троп и дорожек. Мало кто знал, как пройти по ним. Неизвестно, роптали ли девицы из «веселого дома». Им, видно, не составляло труда найти путь, и они выучили мальчонку, сына ловца устриц, ждать гостей у края рощи, провожать их к дому и выводить обратно. Если посланник от губернатора и появился, он затерялся в роще. За ним никто не приходил.
На десятый день рождения Габриэль налетел шторм с запада, за ним — с севера, потом с востока. Казалось, само море из дарителя жизни обратилось в хищника и ринулось на нас. Каждый на острове готовился к худшему. Крепили все, что можно было закрепить. Мы запирались в домах или бежали на возвышенности. Ветры с воем бились в стены наших жилищ. Море вспенилось, набухло, вздыбилось и обрушилось на остров. Большая часть домов более или менее уцелела. В аббатстве затопило часовню и библиотеку, но почти все книги удалось спасти. Под рухнувшей крышей малой конюшни погибло несколько животных.
Когда дождь ослаб, я пробрался по густой липкой грязи навестить Маргарет. Я нашел ее стоящей на коленях в садике. Она плакала, словно сердце у нее разрывалось. Я опустился на колени рядом, но думаю, она не скоро заметила меня. Она закрывала лицо бледными ладонями, и слезы скатывались по тонким пальцам, как жемчужины. Она обернулось, и лицо ее полно было такой грусти, что я тоже заплакал, сам не зная о чем.
— Гуайява, — сказала она. — Море унесло ее.
Я видел, что она права. На месте толстого гладкого ствола с раскидистой кроной в земле раной зияла яма. Дерево вывернуло с корнями.
— Ничто больше не удерживает ее здесь, — сказала Маргарет.
И впервые с той штормовой ночи в корабельном трюме я обнял ее и прислонил ее голову к своему плечу. Ее волосы пахли гвоздикой, глинистой землей и солью. Габриэль стояла на прибрежных камнях, собирая в корзинку водоросли на суп. Ее дворняга не отставала от хозяйки, словно та могла в любую минуту ускользнуть прочь. Временами она вглядывалась в морскую даль, будто стараясь рассмотреть что-то скрытое за горизонтом.
Через две недели Габриэль Белайн пропала. Уплыла в море на дельфине и не появлялась до той поры, пока не вернулась в цепях в трюме тюремного корабля.
Из окна библиотеки я видел, как корабль развернул черные паруса, поднял якорь и ушел в море. Из леса, окружавшего «веселый дом», вырвался звук, отдавшийся эхом от берега и улетевший по дороге в глухие дебри острова. Низкий, скорбный, горестный плач. Темное облако собралось над лесом и быстро поплыло над островом, грозя ливнем и молниями. Дождь шел восемнадцать дней. Дорогу размыло, размыло и фундаменты домов, и сады, и хижины — те, что не были вкопаны в землю.
Аббат один ушел туда, где плакала Маргарет. Он никого не взял с собою, но, когда он возвратился, вновь выглянуло солнце, и Маргарет вернулась к своим трудам: исцелять болящих и взращивать плоды земли. Каждый день она мастерила лодочки из листьев, цветов и мха и каждый день опускала их на волну и смотрела, как они скрываются в морской дали.
Капитан вызвал Габриэль к себе в каюту, когда боль в груди стала нестерпимой.
— Тяжесть мира, девочка моя, давит мне на грудь, и даже твоя мать уже не сумела бы этого поправить. А этим много сказано, верно? — Он засмеялся, но смех перешел в кашель, и у него вырвался крик боли.
Габриэль промолчала, только взяла его руку в свои и держала так, словно молилась. Тщетно было разубеждать его. Она умела видеть жизненные тропы других людей и умела отыскать обходные пути или срезать петли, чтобы обойти болезни, страдания и даже смерть. Но для ее любимого капитана не было других путей. Тропа кончалась здесь, и не в ее силах было найти для него другую.