Много ворон на утесе смоковница кормит плодами; Всех Пацифила гостей, добрая, рада принять.
Такого в табличках не обнаружишь. Нс найти в табличках и чего-нибудь подобного, скажем, эпитафии Симонида Кеосского купцу-критянину:
Родом критянин, Брегах из Гортины, в земле здесь лежу я. Прибыл сюда не за тем, а по торговым делам.
И уже совсем было невозможно во времена государственно-профессионального существования письменности представить себе то, что произошло с левой ногой статуи Рамзеса II перед храмом Абу-Симбеле. На рубеже VI в. до н.э. группа греческих наемников оставила здесь типично «туристскую» роспись; «Когда царь Псамметих пришел в Элефантину, те, кто плыл вместе с Псамметихом, сыном Теокла, сделали эту надпись. А прошли они выше Керкиса так далеко, как позволяла река. Иноязычными предводительствовал Потасимто, а египтянами Амасис. Это написали...». И дальше десять подписей. Приди такое в голову писцу, он тут же поплатился бы за это святотатство жизнью.
Примерно в то же время Солон в Афинах, проводя знаменитую «сисахфию», отменяет долги, по некоторым версиям, даже «сжигает долговые расписки», хотя сам-то он говорит о «долговых столбах».
Какой же я из тех задач не выполнил, Во имя коих я тогда сплотил народ!? О том всех лучше перед Времени судом Сказать могла б из олимпийцев высшая -Мать черная Земля, с которой снял тогда Столбов поставленных я много долговых, Рабыня прежде, ныне же свободная. (Аристотель. Афинская политая, 12,4).
Покидая канцелярию, письменность меняет и материал. В крито-микенский период для записей использовали глиняную табличку, и лишь форма ее и некоторые особенности линейной графики позволяют предполагать, что рядом с основной существовала, возможно, вспомогательная, «Оперативная», письменность, которая исполнялась на каком-то нестойком материале вроде пальмовых листьев. Материальная база алфавитной письменности значительно шире. Здесь и в какой-то степени традиционный «каменный столб», на котором треки пишут эпитафии, высекают элегии, законы, долговые обязательства, договоры. Но здесь также и новые материалы: кожа, папирус, а позднее - пергамент и бумага, которые сняли ограничения записи по объему и форме, обеспечили фиксацию таких, например, документов, как элегии Феогнида по 800-1000 строк или «истории» Геродота и ФукидвДа.
Материальное раскрепощение письменности важно не только и не столько тем, что оно позволило выражаться длинно и обстоятельно, но в гораздо большей степени тем, что раскрепощение письма, скованного прежде традиционными рамками объема и формы, раскрепостило и группу законов текстуального накопления, то есть законов теоретической кумуляции, запрещающих повтор-плагиат и требующих соотнесения каждого нового текста с наличными.
Если в крито-микенскую эпоху включенность письменности в процессы управления и неизбежная их фрагментарность сковывали и по-существу сводили на нет слепую творческую силу текста, который не может повторить ни одного из предшествующих текстов, не теряя при этом смысл, то теперь греки на собственном опыте испытали «ползущую» природу текста, его сдвигающую силу. Запрет на плагиат и требование соотнесенности с другими текстами волей-неволей выталкивало античных авторов, идет ли речь о философии, истории или искусстве, на позицию принудительного творчества. Античность не знала раскавыченных цитат, и первая цензурная молния поразила ее только в период канонизации группы текстов в священное писание, поэтому около семисот лет грекам, а потом и римлянам приходилось «выкручиваться» - творить новые теоретические отношения и к миру, и ко всему предшествующему теоретическому наследству.
Этим, кстати, объясняется духовное богатство и неисчерпаемость античного арсенала идей, та огромная избыточность готовых фраз, постановок вопросов, связей идей, которая и для нас остается неисчерпаемым кладезем мудрости и неиссякаемым источником формального сырья для новых построений. Но в данной статье нас интересует другой, структурный аспект преступления - выход письменности за рамки традиционного канцелярского применения, превращение ее из ремесла в индивидуально-универсальный навык, в «письменную речь».
Огромность события очевидна, перед ним бледнеют все другие культурные революции, поскольку речь здесь идет не о том, например, чтобы привить всем поголовно навык переплывать реки средних размеров, а о том, что каждому прививается отношение к предметному миру, причем отношение индивидуальное и в силу теоретической кумуляции отличное от всех других сложившихся отношений. Письменность как универсальный навык, как грамотность есть сама по себе слепая творческая способность, которая поднимает все поголовье грамотных, хотят они того или нет, к теоретическому творчеству, расставляет головы в позициях взаимного несоответствия и отличия, запрещает им повторять друг друга и требует от каждой головы, как головы грамотной, нового текста, нового индивидуального отношения к любому предмету, к которому уже существует какое-то отношение. Переход письменности в грамотность означает автоматический переход к новой психологической установке, к установке на поиски нового, ибо каждой грамотной голове приходится теперь опредмечивать наличные отношения к миру, отрицать их как заведомо неистинные или неполные, создавать свое особое, дополняющее до «истины» отношение, то есть постоянно находиться в творческом режиме анализа наличного и синтеза нового. Этот дух творчества, отрицания наличного, заметен уже в древнейших эпиграммах. Феогнид, например, кратко, в «каменном» стиле, но достаточно ясно выразил это настроение: