Менелай пренебрег собственным обещанием поставить богам гекатомбу, и долгое время просидев на острове Фарос, вынужден был вернуться в Египет, выполнить обещанное по слову, чтобы вернуться на родину (Одиссея, IV, 350 и далее). Одиссей, хотя и с потерями и с приключениями, но довольно спокойно приближается к Итаке после посещения Эолии, где Эол вручил ему мех с заключенными в нем буреносными ветрами. Виден уже берег отчизны: «на нем все огни уж могли различить мы» (Одиссея, X, 30). Но тут Одиссея сморил сон, и его спутники самовольно. без слова, развязывают мех:
...и шумно исторглися ветры на волю;
Бурю воздвигнув, они с кораблями их, громко рыдавших,
Снова от брега отчизны умчали в открытое море. (Одиссея, X, 47-49).
Та же ситуация с гибельными последствиями возникает из своеволия Еврилоха, который сначала подбивает команду не исполнять повелений Одиссея: «Еврилох, вопреки мне, хотел удержать их» (Одиссея, X, 429), за что Одиссей едва не убивает его, а затем это своеволие перерастает в гибель всех спутников из-за убийства быков Гелиоса, зачинщиком которого оказывается все тот же Еврилох: «Злое тогда Еврилох предложение спутникам сделал» (Одиссея, XII, 339).
В крупном и мелком плане мы здесь впервые наблюдаем характерное для античности уважение к слову, восприятие его отнюдь не каноном, а органом познания, что так прекрасно будет выражено в свое время Периклом:»Мы сами обсуждаем наши действия или стараемся правильно оценить их, не считая речей чем-то вредным для дела; больше вреда, по нашему мнению, происходит от того, если приступать к исполнению необходимого дела без предварительного уяснения его речами» (Фукидид. История, II, 39). И параллельно с этим ростом авторитета слова наблюдается развенчание дела, перевод его в «род причины беспорядочной» (Платон) - во второстепенную, на все согласную и во всем обязанную подчиняться слову «материю» древних.
Между словом и делом возникает разрыв как раз в интересующем нас плане новой полосы наложения теоретического и практического, о чем Аристотель позже напишет: «В целях взаимного самосохранения необходимо объединяться попарно существу, в силу своей природы властвующему, и существу, в силу своей природы подвластному. Первое благодаря своим интеллектуальным свойствам способно к предвидению, и потому оно уже по природе своей существо властвующее и господствующее; второе, так как оно способно лишь своими физическими силами исполнять полученные указания, по природе своей существо подвластное и рабствующее. В этом отношении и господином, и рабом руководит общность интересов» (Политика, 1, 1, 4, 1252 a). В полосе наложения, а, следовательно, и в предмете осознания оказывается весь технологический ритуал - вся наличная совокупность практических отношений к миру.
6. Палуба пиратского корабля и будущее
В олимпийской цивилизации нормального (китайского, например) типа проблема будущего не возникает. Включенный в профессионально-государственный навык, а через него и в единый социальный ритуал человек хотя и готов к некоторым отклонениям от нормы, но решительно не готов ни к профессиональным миграциям в рамках этого ритуала, ни тем более к выходу за его пределы. Устойчивость ритуала настолько велика, а накопленное в любой профессии мастерство настолько специализировано, что сама мысль о перемене профессии или об активном использовании нескольких профессий отдавала бы душком беспочвенной авантюры. И это действительно так: в ультрастабильном олимпийском ритуале мечта об универсальном человеке, о всесторонней личности - мечта пустая и опасная, поскольку на переходе от профессионально-государственного к лично-государственному упрощаться по нормам «наивного демократизма» должна не только бюрократическая структура, но и все виды технологических структур, а потеря профессионального навыка, если она не вызвана серьезными причинами, - ничем не оправданная жертва. В нормальной олимпийской цивилизации таких причин нет - нет ситуаций, в которых человеку волей-неволей приходилось бы накапливать универсальные навыки, задумываться над своей судьбой и пытаться самому строить собственную жизнь. Нет и той неопределенности, тех надежд и опасений, весен и зим «тревоги нашей», всю совокупность которых мы называем будущим - местом, где все еще можно переиначить, переиграть и все устроить наилучшим образом, где все будет хорошо «в конце концов».