– И не говори, милый. Мне так хорошо, но сейчас стало как-то тревожно. Неужели наша жизнь может каким-то образом измениться к худшему? Я просто представить этого не могу, а ты?
– Ну зачем такие мрачные мысли роятся в этой милой головке? – шутя ответил Пьер, постукивая указательным пальцем по лбу жены.
В ответ она вздохнула и затихла.
Они ехали молча, дремота постепенно окутывала их, под стук колес им в голову вползали неясные видения. Они вроде и не спали, но и не бодрствовали. Слышали шум проезжавших мимо них редких повозок и колясок, которых становилось все меньше. Слышали звуки, долетавшие до них из близко расположенных крестьянских домов. Люди были заняты на своих участках уборкой урожая, весело переговаривались, и все это убаюкивало путников.
Кони мерно трусили вялой рысью. Их крупы лоснились от выступившего пота, встречный ветерок изредка доносил его едкий запах.
Солнце садилось, моря уже не было видно. Оно скрылось за прибрежными холмами, покрытыми соснами и прямоугольниками желтого жнивья.
Вдруг Пьер встрепенулся, услышав непонятный шум и крики. Он открыл глаза и тут же увидел свирепую рожу, ломившуюся в дверь коляски. Лошади нервно перебирали ногами, но стояли на месте, всхрапывая и дергая коляску в стороны.
– Что надо?.. – Пьер не закончил говорить, он выхватил пистолет.
Грохнул выстрел, и рожа тут же исчезла в брызгах крови.
Пьер рванул из ножен шпагу, не слушая визга Ивонны. Дверца уже была раскрыта, он тут же ткнул острием в лезущего бандита, сам выскочил на дорогу и мельком заметил, что с десяток вооруженных грабителей окружили коляску.
Зазвенели клинки, закричали дерущиеся люди, но Пьер только и делал, что в нахлынувшей ярости и в страхе за Ивонну отражал шпагой натиск двух разбойников, наседавших на него. Ему удалось уже проткнуть одного из них, когда тонкая петля захлестнула его шею. Пьера рванули назад, он успел еще почувствовать, как больно ударился о порожек коляски, и потерял сознание.
Еще не открыв глаза, он услышал странные слова, которые заставили его сердце судорожно сжаться, а потом забиться в груди с такой силой, что казалось – оно вот-вот выпрыгнет через горло.
– Петька, да брось придуриваться! Не так уж сильно Давила тебя и придушил, чтоб ты Богу душу отдал! Очнись-ка, парень! – это были слова, сказанные по-русски, и Пьер, открыв глаза, увидел склонившегося над ним своего друга детства Фомку.
– Вот и порядок! Очухался мало-мало! Вот и лады! Привет, друг ситный! Вот так встреча! А я уж думал, что нам в лапы попала совсем другая птичка! Ну, как ты?
– Это ты, Фомка? Здравствуй, – голос плохо слушался Пьера, горло болело, саднило, в голове шумело, стучали молоточки, вызывая неприятную назойливую боль.
– Вестимо, я! Кто же еще? Здоро2во, коли не шутишь!
– Чтоб тебя!.. Что с Ивонной?
– Я так кумекаю, что эта дама – твоя женка, так?
– Да, да! Ивонна, ты здесь? Что с тобой? – И он оглянулся, ища глазами жену.
– Я здесь, Пьер, – слабым голосом ответила Ивонна. – Как ты? Мне так страшно. Кто это?
– Мадам! Я уже вам говорил, что произошла ошибка и теперь вам с мужем ничего не грозит. Так что все будет в порядке. И я приношу вам свои глубочайшие извинения! Мадам, умоляю…
– Ивонна, успокойся! – сказал Пьер, притягивая дрожащее тело к себе. – Это же Фомка, мы дружили в детстве. Ты должна его помнить. Он иногда к нам заявлялся, но потом пропал. Ты, вероятно, забыла.
– Да, да, возможно. Но меня всю трясет. Как ты себя чувствуешь?
– Думаю, что отделался просто испугом, да горло чуточку побаливает. Кто это меня так придушил? – спросил Пьер у Фомки, глядящего на него своими лукавыми, хитроватыми глазами.
– Э! Да пустяки. Это у нас Давила, такой специалист по части удавки. И дело свое, скажу я тебе, он знает прекрасно, – Фомка постоянно мешал русские слова с французскими, и Пьер с трудом улавливал смысл его речи.
– Так ты что, разбоем промышлять стал, Фомка?
– Тут, Петька, без этого трудно жить. Всякий помаленьку тем же промышляет. Только каждый на свой лад.
– Как же так, Фомка? Тебя же словить могут, повесить. Не боишься?
– А чего бояться? Смертушка-то одна. Никто не убежит от костлявой. А мы-то с тобой разве не разбойники, Петя? Вспомни!
– Так это когда было, Фома! Давно я уже перестал этим заниматься. Грех ведь это большой, Фома. Надо помнить об этом.
– Когда разбойничал – не помнил, Петя. А теперь стал уважаемым в городе купцом. Награбленное пустил в оборот и жируешь! Ну да это мне ни к чему. Всякий своим делом должен заниматься. Однако мы с тобой одного поля ягодки. Разбойнички!
– Я не по своей воле им тогда стал, и ты это знаешь, Фома. Да и перестал я давно, как сюда перебрался, а ты…
– Я же говорю, все мы разбойнички, только одни явные, а другие, вроде тебя, скрытые. Но разбойники!
– Как это? – Пьер с недоумением глянул в прищуренные, уже недобрые глаза друга.
– Все просто, Петя. Все вы только и занимаетесь, что грабите народ или казну какую. Один больше, другой меньше, но грабите.
– Мне трудно тебя понять, Фома.
– А я и не рассчитывал, что поймешь. Не такой ты человек теперь, что такие слова уразуметь можешь.
– Что, дураком стал? С чего бы это?
– Не дураком, а себе на уме. Хотя ты, я знаю, грабишь очень скромно. Видать, твой дружок капитан, про которого ты все уши мне прожужжал, крепко вдолбил в твою голову свои бредни о добре и справедливости.
– Зачем ты говоришь так о капитане, Фома? Несправедливо это. Капитан такого не заслужил.
– Ладно уж, оставим твоего капитана. Он был чудаковат, но человек хороший. Не лютовал, не хапал без меры, не то что тутошние купчишки и чиновники. Да все подряд, начиная от короля и кончая теми, которые куда помельче. Но народ вы все обираете, Петя. И не крути мне мозги! Так что не упрекай меня ни в чем. Только я за свои дела, в случае чего, петлю получу на шею, а вы будете продолжать процветать, жирок нагуливать. Ясно теперь, друг мой Петя?
Наступило недолгое молчание. Кругом тихо гомонили люди. В коляску заглянул сперва кучер, за ним охранник с побитой физиономией. Он виновато помялся, потом махнул рукой и отошел к лошадям.
– Ладно, друг мой Петя, – молвил Фома. – Хватит рассусоливать, а то чего недоброго и вправду схлопочем неприятности на голову. Прими мои извинения, друг. Ошибка вышла, другого ждали, да, видно, прозевали, а может, что изменилось у той птички. Однако пора ехать, а то путь еще долог, а солнышко-то село и ночь надвигается.
Пьер поудобнее устроился на мягком сиденье, потрогал пальцами саднящую шею, успокаивающе кивнул Ивонне. Потом сказал, обращаясь к Фоме:
– Ну что, друг? Можно продолжить путь? Отпускаешь нас?
– Не ехидничай! Конечно, можно ехать. – Фома, повернувшись к Ивонне, поклонился учтиво и галантно: – Мадам, еще раз прошу прощения за все волнения, вам причиненные. Простите меня и моих душегубов. Я весьма сожалею о случившемся.
Ивонна махнула пушистыми ресницами, брызнула в него яростные брызги своих синих глаз и отвернулась, ничего не сказав.
– Я позволю себе просить позволения сопровождать вас, мадам. Мало ли что может произойти на дороге. А так спокойнее. Ваш муж не совсем здоров, и мы с Давилой вполне можем обеспечить вам спокойную дорогу. Ты, Пьер, не возражаешь? – Фома склонил голову, усмехаясь в усы.
– Давай уж, Фома, коли тебе так охота. Но в коляске вам не уместиться.
– Не беспокойся, сударь. У нас есть лошади. Эй, Кривой, приведи мою лошадь и подбери Давиле. Мы едем с ними. Борода, займись похоронами, а потом расходитесь, я вас потом найду. Сегодня уже ничего не будет. Сорвалось пока дельце, но у нас еще все впереди. Понял? Ступай.
Вскоре в сумерках появился Кривой с двумя лошадьми в поводу.
– Вот, оседланы, можете садиться.
– Отлично, Кривой! Поехали, Давила, садись, со мной поедешь до усадьбы этого господина.
– Слушаю, хозяин, – пробасил в ответ грубый голос Давилы.
– Где ж ты пропадал столько времени, Фома? – обратился Пьер к другу, когда они отъехали немного.