— Добрый мой Пабло, — говорит мама и ласково на него смотрит. А я прижимаюсь к отцу, который держит на коленях сестренку.
— Так вот, иду я, печальный, и вдруг слышу крики: «Остановите, остановите его!» Поднял я голову, а прямо на меня скачет красавец конь в богатой сбруе. Я ухватил его за узду, проклятый конь давай вырываться, но я держал узду крепко, пока не подбежал его хозяин, какой-то важный сеньор. Он сунул руку в карман и дал мне эту монету. Вот я и говорю, что ее послал бог, чтобы я мог порадовать вас прогулкой в Койоакан и купить фруктов и сластей для девочек.
Я была так счастлива, что, кажется, не согласилась бы поменяться с самой вице-королевой. До глубокой ночи, пока нас не сморил сон, мы без передышки говорили о завтрашней прогулке. Я донимала расспросами отца и мать, а потом пересказывала все сестренке. Ты представить себе не можешь, как радовались мои родители, гордясь, что могут доставить мне такое счастье. Наконец я заснула и всю ночь видела прекрасные сны.
— Помни, завтра надо встать рано, — сказал отец.
Напрасное напоминание: раза три я просыпалась среди ночи и спрашивала: «Пора? Пора?»
— Еще ночь, спи, — отвечала мать, и я снова засыпала.
Один раз я услыхала голос отца:
— Что сказала Паулита?
— Спрашивает, не пора ли вставать.
— Бедняжка, — сказал отец, смеясь, но тронутый моим волнением, — как она взбудоражена.
Под конец я так глубоко заснула, что мать едва добудилась меня.
Из Мехико мы, разумеется, отправились пешком, но в отличном настроении. Я, смеясь, бежала впереди или вела за руку сестренку, когда мать спускала ее на землю. Отец радовался и моему веселью, и удовольствию, сиявшему на лице матери. Ах! Лукас, какой добрый был мой отец.
Но вот мы пришли в Койоакан. Мне покупали все, чего я только ни просила: фрукты, сласти, игрушки, цветы. Это был самый счастливый день моей жизни. Началась процессия, и отец повел нас на кладбище, откуда лучше было видно. Со всех сторон жгли фейерверки, и взлетавшие ракеты пугали меня и сестренку.
— Пойдем отсюда, — сказал отец, — а то еще обожгут детей.
— Пойдем, — сказала мать, и мы уже собирались уходить, когда мимо пролетел пылающий шар, оторвавшийся от горевшего рядом огненного колеса. Меня осыпало искрами, я в ужасе бросилась бежать и почти в ту же секунду услышала крик отца. Оглянувшись, я увидела, что он, едва держась на ногах, закрывает лицо руками, а между пальцев у него струится кровь.
Мать тоже вскрикнула, бросилась к нему и усадила его на землю. Вокруг нас собрался народ.
— Что с тобой, Пабло? Пабло, ответь мне! — в тоске и тревоге кричала мать.
— Бомба угодила ему прямо в лицо, — говорили в толпе.
— Врача, священника! — кричали женщины.
Со всех сторон сбегались люди, узнать, в чем дело.
Мне казалось, что все это дурной сон: такое радостное утро, счастливый, довольный отец, — а теперь вот, обливаясь кровью, он лежит без сознания на земле, и мать, обезумев, рыдает над ним. Кругом столько незнакомых бледных лиц, крики: «Врача, священника!». Это было так страшно, так ужасно, я вижу все, как сейчас…
Отец пришел в себя, но стонал так жалобно, что сердце у меня разрывалось.
— Пропустите, я врач, — услыхала я, и какой-то человек, пробившись через толпу, встал на колени рядом с отцом.
— Убери руки, дружок, — сказал он, но отец по-прежнему стонал, не открывая лица.
— Сеньора, — сказал врач моей матери, — подержите ему руки, мне надо осмотреть рану.
Любопытные сгрудились вокруг нас, чуть не наступая на тело отца. Ему отвели руки от лица, и мать в ужасе закричала, а за ней следом и все остальные. Это было не лицо, а какое-то месиво из мяса и крови.
Врач внимательно осмотрел рану и произнес уверенно, без всякой жалости к отцу и к нам, в тревоге ожидавшим приговора:
— Смертельной опасности нет, но, без сомнения, он ослепнет навсегда.
Сердце у меня зашлось.
— Боже! — воскликнул отец, всплеснув руками. — Останусь слепым! Боже мой, боже! Кто же будет кормить мою жену и малюток!
Никто не мог слушать его без слез.
— Анхела, Паулита, — стонал несчастный. — Где вы?
— Мы здесь, Пабло, мы с тобой, — рыдая, отвечала мать.
— А девочки?
— Вот они, дай им руку.
Отец вытянул вперед руки и обнял всех троих.
— Анхела, Паулита, Лусия, никогда я вас больше не увижу. О, небо! Как же я смогу теперь прокормить вас!
— Успокойся, успокойся, Пабло. Тебе очень больно?
— Да, очень, но боль в ране пустое по сравнению с болью в сердце. Слепой! Слепой! Что же будет с вами? Никогда я больше не увижу вас…
Люди вокруг нас рыдали.
Тут, к счастью, появился сеньор священник. Отца уложили на носилки и отнесли в приходский дом. До сих пор я помню ласковые слова утешения, которые говорил нам священник.
У бедного отца начался сильный жар. Всю ночь, обливаясь слезами, мы просидели подле него в комнате, которую отвел нам священник в своем доме. Отец бредил, но и в бреду единственной мыслью его были жена и дети. Он звал нас поминутно, не веря, что мы рядом с ним.
На следующее утро его на носилках перенесли в Мехико. Как отличался этот путь от вчерашнего! Как изменилась наша судьба! После безоблачного счастья такое страшное горе!
Паулита опустила голову на стол и разрыдалась. Москит, пытаясь сохранить твердость, отвернулся и украдкой смахнул слезы, бежавшие по его щекам.
— Полно, Паулита, — сказал он, — зачем ты рассказываешь мне эту печальную сказку…
— Это правда, Лукас, правда. Сейчас ты все узнаешь.
XV. ИСТОРИЯ ПАУЛИТЫ (Окончание)
— Отец болел три месяца, — продолжала Паулита, — и в наш дом пришла нищета. Первое время нам помогали милосердные люди. Но увы, Лукас, милосердию быстро приходит конец, а мой бедный отец выздоравливал медленно.
Наконец он поправился, но зрение к нему не вернулось. Мы распродали весь свой скарб, а других средств у нас не было. Бедный слепец решил пойти на улицу просить подаяния, а мать пыталась зарабатывать иглой. Я стала поводырем слепого отца. Мы выходили из дому на заре, и я вела его на церковную паперть. В два часа дня мы отпралялись домой поесть, если была еда, а после обеда выходили снова и возвращались обратно лишь к девяти, потому что в час вечерней молитвы христиане более милосердны.
Отец завел кое-какие знакомства, и вот так мы и жили.
К тому времени, когда мне исполнилось двенадцать лет, нищета уже произвела страшные опустошения в нашем доме: моя мать была так бледна и истощена, что казалась старухой, восьмилетняя сестренка все время болела и никогда не поднималась с постели. Только у отца и у меня хватало сил работать, если нищенство можно назвать работой.
В то время я часто замечала на одной из соседних улиц молодого человека, который по вечерам беседовал со своей дамой или поджидал ее под зарешеченным окном. Мы с отцом почти каждый день проходили мимо, и так как на нищих никто не обращает внимания, мне часто случалось слышать их нежные речи, которые, несмотря на малый возраст, заставляли биться мое сердце. А бывало, юноша приводил с собой музыкантов, и они так красиво играли. Тогда мы останавливались, чтобы послушать.
— Ах, — вздыхал мой бедный отец, — если бы я умел играть на каком-нибудь инструменте, мы бы так не мучились.
А я думала: «Ах! Если бы я была богата и хороша, под моим окном тоже играла бы музыка и милый отец был бы так доволен!»
Я была совсем ребенком и воображала, будто отцам доставляет большое удовольствие, когда под окном дочери играют музыканты.
— Пойдем, — напоминал отец; мы отправлялись дальше, и долго еще нам вслед звучала музыка, а я думала: какие счастливцы богатые!
Однажды вечером полил страшный ливень. Все улицы залило водой, и мы, промокшие до нитки, еле брели в полной темноте, скользя и спотыкаясь на каждом шагу. В довершение беды милостыня в тот день была очень скудная, те жалкие хлебные корки, которые удалось нам купить на собранные гроши, совершенно размокли, и мы возвращались с пустыми руками. Отец чуть не плакал от горя.