– Ага, ну всё, внимаю тебе с почтением далее, – сказал Ероха.
– После нескольких часов той скачки в чреве у княжны наконец треснуло. Да так громко, что весь двор услыхал. От брожения кишки-то у ней и лопнули – точно, как если бы долго трясли мех с кумысом. Татары отвязали страдалицу да сбросили её наземь. Так она лежала и выла, а всё семейство княжеское и людей дворовых смотреть заставили.
– И померла вскорости, да?
– Никак помереть не могла. Только выла, держась за вспученный живот, да сучила ногами, сердечная, покуда басурмане дали как следует всем насмотреться... Выгляни-ка наружу, Ероха – не несут ли кого черти... Спокойно всё? Ну, наливай ещё.
Алеся, мыча в утишитель, билась в печи, испытывая жесточайшие страдания. Кат и подручный поглядывали на её трясущуюся голову, которая то и дело колотилась затылком о табурет. Выпученные синие глаза девицы были полны слёз.
– Скоро уж, наверное, – пробормотал Косьма. – Ишь, говорила: «Не смогу вынести». Ничего, другие выносили, и она вынесет. Княжне свет Брячеславне куда как злее пришлось.
– А вот любопытно, Силыч, – задумчиво произнёс Ероха, отставив чарку. – Какая из принятых сейчас расправ самая лютая? Ну, пирог спечь – понятно, страх Божий. А есть ли хуже?
– Ну, не знаю... В кипятке когда варят точно рака, живьём – тоже дело. Но там всё быстрее проходит. А вот на колу человек долго умирает, бывает, по три дня торчит и вопит страшно, особливо ежели на треть аршина ниже острия поперечную перекладину прибить, как то у татар заведено. Дабы человек упёрся в неё седалищем и сползти не мог далее, животом маялся.
Палачи долго ещё беседовали в ожидании окончания казни, однако же с той минуты прошло не менее часа с четвертью, когда Алеся вдруг замерла, перестала колотиться затылком о табурет, да взвыла в кляп совсем уж не по-человечьи... Из печи донёсся отчётливый хлопающий звук, какой бывает, когда рвётся надутый бычий пузырь. Затем раздалось тихое бульканье, точно переливали густое сусло.
– Лопнули кишки, – уверенно заявил Косьма. – Вытаскиваем.
Алеся уже не выла, но издавала глоткой странные ритмичные звуки, судорожно сокращаясь всем телом. Палачи взялись за плечи девушки, потянули...
– Не так, – сказал Силыч. – Ты хватайся за перину. Видишь – девку раздуло, она малость застряла в устье.
Бранясь на чём свет стоит, кат с подручным выволокли горячее, покрасневшее тело наружу и бросили его на пол у печи. Огромный, с синими прожилками живот колыхался, точно студень. Косьма наклонился, вытащил утешитель изо рта Алеси. Та лишь хрипела, дыхание её было тяжким и натужным. Глаза закатились.
– Морок напал? – спросил Ероха.
– Наверное, – Косьма наступил лаптем на живот казнимой.
Глаза девицы тут же встали на место, она хрипло завыла, слабо замахала руками.
– К вечеру отойдёт, – сказал Силыч. – Задохнётся, и всё на том. Пошли отсюда, делать тут более нечего.
– Дверь запереть? – спросил Ероха, когда кат и подручный вышли из бани.
– Думаешь, девка сбежит? – засмеялся Косьма.
– А вдруг принесут кого черти, а нас нет. Да и негоже смотреть пришлым на нашу работу, сам же говорил.
– Ну, в таком разе запри, – пожал плечами кат.
Палачи двинулись к домику, в коем обычно всякий день ожидали трудов праведных и отдыхали потом от оных. Силыч повалился на лежак, зевнул во всю щербатую пасть. И тотчас вспомнил и возопил:
– Ероха! А где бутыль с вином?! Запамятовал, бездельник? А ну, ступай за ней, да чарки не оставь, как давеча.
Ерохе того только и надо было – конечно, он намеренно не взял вино. Подручный метнулся к бане, заскочил внутрь, приблизился к мучительно шевелящемуся телу, которое ещё недавно было красивой девкой хоть куда. Приметился и вскочил обеими ногами на колыхающийся студнем живот. Потоптался немного, с великим наслаждением внимая переливающемуся бурлению в истерзанном нутре и хриплым гортанным выкрикам Алеси.
–...Чего так долго? – проворчал Силыч, когда Ероха возвратился с бутылью и чарками.
– Дык поставил не пойми куда, весь обыскался.
– Ну, ладно хоть нашёл... Наливай давай.
Палачи выпили по полной, выдохнули.
– Отпустило, – сказал Косьма негромко. – Всё ж зело тяжкое у нас с тобою занятие.
– Ты прав, – произнёс подручный. – Слушай, а с Брячеславной чем дело-то кончилось?
– Княгиня вроде как умом тронулась, глядя на лютые муки дочери. Ну а дворовые, кто послабже духом был, чувств лишились. Тем часом старший татарин взял копьё, да и пропорол княжне живот ниже пупка. Из неё всё и выплеснулось наружу на два аршина – перебродивший кумыс с кровью, да потроха следом вылетели. Тряслась ещё пару минут, кусая землю, да и отдала Богу душу.