— Они ушли, — говорю я девчонке. — Можешь не прятаться.
Но она только моргает и шумно дышит, будто я сейчас вскочу из-за стола и ударю ее. Я фыркаю и отворачиваюсь.
Пытаюсь вернуться к сочинению, но мысли уже скомкались, смешались, как старые нитки. Нещадно зачеркиваю корявые предложения, чистый лист уже не вдохновляет, а только намекает, какое я ничтожество. Начинаю заново и заново, но без толку. А ведь так хорошо писалось! И кто только…
Тут я понимаю, что малявка до сих пор находится в классной комнате. Отклеилась от стены, подобралась на цыпочках и смотрит мне через плечо.
Вот кто виноват.
— Ты еще здесь? — я надеюсь, что выгляжу достаточно раздраженной, чтобы ее тут же ветром сдуло. Клара как-то говорила, что у меня глаза злые, змеиные.
Девчонка пятится.
— Да я, я только…
— Я же говорила, что мне нужно заниматься! И хочу, чтобы мне не мешали, понятно?
— Понятно, только… — лепечет малявка.
Мое рабочее настроение совершенно испорчено. День заканчивается, но я так толком ничего и не сделала. Еще и это недоразумение с растрепанной головой. Неудивительно, что остальные выбрали мишенью именно ее.
— Хорошо, — демонстративно закрываю книги и папку с вырезками. — Можешь оставаться здесь, а я ухожу.
Я уже закрываю дверь, когда до меня доносится ее бормотание:
— …только хотела сказать спасибо.
***
Двери в дортуары не принято запирать. Наставницы должны в любое время иметь возможность проверить, на месте ли мы. До нынешнего года они не слишком часто пользовались этим правилом, но теперь зачастили. Но я плевала на это и, как только оказываюсь в своей комнате, подпираю дверь стулом. Пока никто не сказал мне ни слова. Может, жалеют.
Сегодня я поступаю ровно так же: упираю стул задними ножками в пол, спинку подсовываю под ручку двери. Теперь ее можно только тараном выбить.
Полупустая комната сжимается вокруг меня. Со второй кровати убрали все вещи, даже матрас, и теперь она щерится голой панцирной сеткой. Время от времени я порываюсь ее чем-нибудь застелить, но лишние тени здесь ни к чему, и без них тошно. Весь последний месяц меня не оставляет мысль, что наша комната с бледно-голубыми стенами стала похожа на больничную палату. Одну пациентку уже выписали, скоро мой черед.
Пока не прозвонили отбой, пытаюсь учить на завтра немецкий и решаю задачи по геометрии. За окном темнеет, и клен настойчиво скребется облетелыми ветками в стекло.
Едва прозвонили третий звонок на отбой — наставницы дергают за шнурок в учительской, а колокольчики звенят в каждой спальне, — я гашу свет и забираюсь в кровать. Остается только гадать: усну я сегодня или нет? Во всем здании с тихим гулом гаснет электричество.
Я замираю, замедляя дыхание, уже привычно вцепившись ногтями в простыню, и начинаю погружаться в дрему.
События прошедшего дня мелькают перед глазами как черно-белые кадры синема, только без бойкого аккомпанемента тапера. Утро — шабаш наблюдает за мной; уроки в тягостном молчании — кто-то написал записку, а я не стала читать; пустой класс и клены в окнах — маленькая пария с ее ненужным «спасибо».
Спасибо, Блаженная Иоанна, что даешь нам кров.
Я почти уплыла, почти стала невесомой, но из этого состояния меня вырвал звук поворачивающейся ручки. Я подскочила в кровати, убрала с лица волосы.
Кто-то пытается открыть дверь, но тщетно — стул надежно удерживает ее.
— Кто там? — негромко, но грозно говорю я. — Убирайтесь!
— Это я, Юлия.
— Убирайся, Юлия. Спасибо, что назвалась, и я могу послать тебя к черту вежливо!
Она глухо посмеивается, и я невольно представляю, как ее длинный нос отбрасывает тень на мою дверь.
— Чего ты так боишься? Мы ведь не звери какие, мы подруги. Все еще подруги. Просто нам нужно собраться и поговорить, как прежде. Миндальное печенье и страшные истории, помнишь, Магда? Помнишь наши танцы в лесу и костер? Мы столько лет были как сестры.
— Но не… — голос предательски прерывается. — Но не для нее. Мы не были сестрами для Каси.
Юлия молчит, постукивая ногтями по дереву. Я хочу, чтобы она заговорила. Пусть мне будет больно и тошно, но пусть скажет сама.
— Не были. Но мы не виноваты в том, что случилось. Это…
— Нет, — я вскакиваю и приближаюсь к двери, насколько это возможно, чтобы не потревожить стул. — Виноваты, виноваты! За каждый день, за каждое слово мы будем расплачиваться до конца жизни!
Дверь снова дергается.
— За каждую ее слезу!
Меня начинает трясти, будто дверная ручка спрятана у меня между ребер.