Ребячье население делилось на пять групп, в каждой народ разного возраста — от первого до одиннадцатого класса. И мальчики, и девочки. Считалось, что такой состав напоминает нормальную семью. Мол, старшие заботятся о младших, а младшие привыкают старших уважать и слушаться. Ну, в общем, оно так и было, хотя, конечно, случалось всякое…
В каждой группе у девочек и у мальчишек была своя комната. Вместе с Сушкиным жили два второклассника — Илюшка Туркин и Толик Патрушев, очкастый шахматист-семиклассник Антон Григорьев, а старшим был Костя Огурцов — тот самый, который обозвал Венеру Мироновну Афродитой Нероновной.
…В тот вечер, после поездки на пристань, Сушкин ужинать не пошёл. Отлягался от всех ногами в белых носочках и продолжал спать. В десять часов Огурец сдёрнул с него эти носочки, вытряхнул засоню из штанов и футболки, затолкал под одеяло. Вот тут, казалось бы, спи от души. Но Сушкина сонливость вдруг покинула начисто.
За окнами было светло — летнее солнце только-только спряталось за крыши. Илюшка и Толик посапывали, Антон вздыхал над электронным шахматным задачником, Огурец слинял на вечернюю прогулку (старшие — они все такие).
Сушкин думал про все, что случилось. Думал, думал, а потом пошлёпал босиком из спальни. На второй этаж.
Дверь в канцелярию оказалась приоткрыта. И Венера Мироновна была там. Сушкин знал, что нынче у неё ночное дежурство. Он просунул голову.
— Можно?
Зажглась настольная лампа.
— Здрасте! Вот явление! Когда надо ужинать, он спит. Когда надо спать, он гуляет, в раздетом виде. Что опять с тобой случилось?
— Афр… Венера Мироновна. Я хочу попросить…
— Знаю, о чем ты хочешь попросить. Но ничего не выйдет. Оставить себе пароход мы не сможем. Ты и сам это понимаешь, не маленький…
Сушкин щекой прислонился к дверному косяку. Потрогал колечко (оно стало очень тёплым).
— Я ведь не про то, чтобы взять его насовсем… А только на несколько дней. Неделя-то ещё есть…
— М-м… а зачем? Что это изменит, голубчик?
— Ну, как вы не понимаете?! — сказал он с тайной слезинкой. — Хоть неделю я буду хозяином настоящего парохода. Можно на него приходить… Можно даже ребят сводить на экскурсию…
Венера Мироновна не сказала, что это глупости. Она сказала:
— Гм… Я посоветуюсь с Андреем Софроновичем…
— Чего с ним советоваться, — сумрачно возразил Сушкин. — У него только штукатурка да отопление на уме…
— Ох и негодник ты… — вздохнула Венера Мироновна. Иди сюда…
Сушкин поправил перекошенные плавки, почесал голый живот и подошёл, усталый и грустный. Венера Мироновна взлохматила ему голову, посадила на колено. Сушкин притих — раньше она так не делала.
— Думаешь, я тебя не понимаю? — сказала старшая воспитательница и зачем-то дунула ему на макушку (лёгкие волосы разлетелись). — Прекрасно понимаю. Тебе хочется в дальние путешествия по морям и океанам. На своём корабле… Но если бы ты знал, скольким людям этого хочется. А жить приходится совсем по-другому…
Сушкину была приятна такая ласка, но все же он отнёсся к ней с недоверием. Какой от неё толк? Парохода-то все равно не будет. При этой мысли у Сушкина защекотало в горле и он сипловато спросил:
— А можно я… когда начнут разламывать пароход… возьму себе штурвал и колокол?
— Думаю, что можно…
— А ещё я хочу спросить…
— Спрашивай, раз уж не спится.
— Вам какое название больше нравится? «Трудовая слава» или «Дед Мазай»?
— По правде говоря, второе. «Трудовая слава» звучит героически, но… как-то по-газетному. А в дедушке Мазае этакая сказочность… А ты как думаешь?
— Так же… — выдохнул Сушкин.
— Вот и прекрасно. Об остальном поговорим завтра. Брысь в постель…
Оба не знали, что завтра придётся обсуждать совсем неожиданные дела.
Когда Сушкин вернулся в спальню, шахматист Антон рассеянно сообщил:
— Огурец обещал отвинтить тебе голову.
— За что?!
— За то, что где-то болтаешься… Он говорит, что тебя какой-то дядька спрашивает на дворе, а ты провалился…
— Что за дядька?!
Кто мог спрашивать Сушкина? Да ещё после отбоя! Не было у него никаких знакомых дядек….
— Огурец придёт и скажет…
И Огурец пришёл И сказал:
— Пойдём… Какой-то лысый, тощий. Говорит, надо мне до зарезу мальчика с кольцом. То ли Мушкина, то ли Пушкина… Ты не Пушкин?
— Конечно, Пушкин… Никуда я не пойду! Почему на дворе, а не в канцелярии?