Красива и роза,
Красива — мимоза (и т. д.),
Но еще прекрасней — милосердие!
Смотрите — на улице беда!
Там дождь — не ходите туда!
Слякоть, ветер и сквозняки —
Ах, несчастные калеки и бедняки!
Да, слезы сочувствия — это дождь милосердия,—
Вот чем секрет Красоты и благосердия!
«Ах, как великолепно вы это выразили! — восторженно прошамкала беззубая маркиза.— Чудесно! Милосердие! Святой Франциск Ассизский! У меня тоже есть свои бедняки, малые дети, больные рахитом, я посвятила им всю свою беззубую старость. Мы должны непрестанно помнить о бедных, несчастных...» — «Об узниках и о калеках, у которых нет денег на искусственные конечности»,— добавил барон. «Об истощенных, изнуренных, престарелых учительницах»,— с состраданием в голосе произнесла графиня. «О больных парикмахерах со вздутыми венами и о голодных шахтерах, страдающих ишиасом»,— добавил я, растроганный. «Да,— сказала графиня, и глаза у нее заблестели и устремились вдаль,— да! Любовь и Милосердие,
два цветка — roses de thé [2]
— чайные розы жизни... Но не следует забывать и об обязанностях перед самим собой! — И, подумав с минуту, перефразируя знаменитое изречение князя Юзефа Понятовского, она произнесла: — Бог мне вверил Марию Котлубай, и я верну ее только Ему!
Я священный огонь в себе разожгла,
Чтоб вера в идеалы не умерла!»
"Браво! Несравненно! Какая мысль! Глубокая! Мудрая! Гордая! Бог доверил мне Марию Котлубай, и я верну ее только Ему!» — закричали все, я же позволил себе лишь негромко пробренчать на струне патриотизма (учтя, что речь шла о князе Юзефе):
И помнить всегда — про Белого Орла!
Лакеи внесли огромное блюдо с цветной капустой, политой свежим маслом и дивно подрумяненной,— увы, на основании прежнего опыта можно было предположить, что румянец окажется чахоточным.
Вот каков был уровень бесед у графини — вот как протекало пиршество даже в неблагоприятных кулинарных условиях. Я тешу себя надеждой, что мое утверждение, будто самое прекрасное — это Любовь, относится не к самым плоским суждениям, думаю даже, что оно могло бы достойно увенчать не одну философскую поэму. Но тотчас же другой сотрапезник, предлагая цену in plus, бросает афоризм, утверждающий, что Милосердие еще прекраснее, чем Любовь. Превосходно! И справедливо! Действительно, если задуматься глубже, Милосердие щедрее охватывает, надежнее укрывает плащом своим, чем самая возвышенная Любовь. Но и это не предел — графиня, наша мудрая амфитрионка, боясь, чтобы мы не растворились бесследно в Любви и Милосердии, напоминает о высоких обязанностях перед самим собой — и тогда я, тонко используя конечную рифму на «ла», добавляю лишь «Белого Орла». А формы, манеры, стиль изложения,
благородная и изысканная умеренность пиршества ни в чем не уступают самим мыслям. Нет! — думал я с восхищением. Кто не бывал у графини на приемах по пятницам, тот, собственно, не знает, что такое аристократия!
«Отличная капуста»,— вдруг промурлыкал барон, гурман и поэт, и в голосе его звучало приятное разочарование. «Действительно»,— подтвердила графиня, подозрительно глядя в тарелку.
Что касается меня, то я не заметил в капусте ничего необычайного, она мне показалась такой же безвкусной, как и предыдущие блюда.
«Неужели Филипп?..» — спросила графиня, и глаза ее метнули молнию. «Это надо проверить!» — недоверчиво сказала маркиза. «Позвать Филиппа!» — приказала графиня. «Нет причин скрывать от вас, дорогой друг»,— сказал барон Апфельбаум и тихо объяснил мне, не без тонкой иронии, в чем дело. Оказывается, в позапрошлую пятницу, не раньше и не позже, графиня случайно застала Филиппа, когда он подкреплял идею поста мясным бульоном и мясными приправами! Каков мерзавец! Я не верил своим ушам! Воистину, на такое мог решиться только повар! Ужасней всего то, что строптивый куховар не проявил, похоже, никакого раскаяния и имел наглость выдвинуть в свою защиту странный тезис, будто он «хотел, чтобы волки были сыты и овцы целы». Что он под этим подразумевал? (Кажется, раньше он был поваром у епископа.) Лишь когда графиня пригрозила ему немедленным увольнением, он поклялся, что больше это не повторится! «Растяпа! — гневно завершил барон свой рассказ.— Растяпа! Позволил поймать себя! Поэтому-то, как видите, многие сегодня и не пришли... гм... и если бы не эта капуста, боюсь, они оказались бы правы».— «Нет,— сказала беззубая маркиза, деснами жуя капусту,— нет, приправа не мясная... млям, млям... это не мясная приправа, скорее — comment dirais je [4] — просто необычайно живительная, наверно, в ней масса витаминов».— «Что-то пикантное,— заметил барон, изящно накладывая себе вторую порцию.— Что-то изысканно пикантное... млям, млям... но не мясное,— добавил он поспешно,— абсолютно вегетарианское, этакое пикантно-капустное. На мое нёбо можно положиться, графиня, что касается вкуса — я вторая Пифия!»
Но графиня не успокоилась, пока не явился повар — длинный, худой, рыжий тип с косящими глазами — и не поклялся памятью покойной жены, что капуста чиста и непорочна.
«Повара все такие! — сказал я сочувственно и тоже подбавил себе пользующегося таким успехом яства (хотя никак не мог заметить в нем ни одного выдающегося достоинства).— О, за поварами нужен глаз да глаз! — Не знаю, достаточно ли тактично звучали мои замечания, но я испытывал легкое возбуждение, словно во мне пенилось шампанское.— О, эти повара, эти колпаки и белые фартуки!!»— «Филипп кажется таким порядочным»,— проговорила графиня с оттенком печали и немого укора, протягивая руку к соуснику с маслом. «Порядочным-то, конечно, порядочным...— Я настаивал на своем, быть может, даже с излишним упорством.— И все же — повар... Повар — это, учтите, человек из простонародья, homo vulgaris [5]
, а предназначен готовить изысканные, утонченные блюда — в этом кроется какой-то опасный парадокс. Хамство рождает изыск. К чему бы это?» — «Необыкновенный запах!» — сказала графиня, вдыхая расширенными ноздрями запах капусты (я не чувствовал никакого запаха) и не выпуская из рук вилки, напротив, проворно ею манипулируя. «Необыкновенный! — подтвердил барон и, чтобы не запачкаться маслом, повязал поверх манишки салфетку.— Еще немножко, графиня, если позволите. поистине ожил после того... гм... супчика... Млям, млям... Разумеется, поварам верить нельзя. У меня был повар, который как никто умел готовить макароны по-итальянски, я просто объедался ими! И представьте себе: захожу как-то на кухню и вижу в кастрюле мои макароны, которые шевелятся — просто кишат! — а то были черви — млям, млям,— черви из моего сада, которых мерзавец подавал как макароны! С тех пор я никогда — млям, млям — не заглядываю в кастрюли!» — «Вот-вот! — сказал я.— Вот именно! — И
И я бы продолжал в том же духе, поскольку меня охватил приступ какого-то предательского красноречия, нс вдруг я замолчал: меня никто не слушал! Я был потрясен, поражен необыкновенным зрелищем: графиня, неприступная матрона и патронесса, в молчании поглощала капусту, да с такой жадностью, что за ушами трещало. Барон энергично вторил ей, склонившись над тарелкой, шумно прихлебывая и чавкая от души, и старая маркиза старалась не отстать, перемалывая и проглатывая огромные порции, по-видимому в страхе, как бы у нее из-под носа не выхватили самые лакомые кусочки!
Эта неслыханная и неожиданная картина жранья — иначе я не могу выразиться,— жранья, в доме, этот ужасный диссонанс, этот малый септаккорд до такой степени потряс основы моего естества, что я не удержался и чихнул, а поскольку носовой платок я оставил в кармане пальто, вынужден был извиниться и встать из-за стала. В прихожей, опустившись на стул и неподвижно застыв, я пытался привести в порядок спутанные мысли. Только тот. кто, как я — и так же давно,— знал графиню, маркизу и барона, зная изысканность их движений, утонченность, сдержанность и деликатность в отправлении ими любых функций, и особенно функций, связанных с приявшем пищи, неподражаемое благородство их облика,— только тот способен оценить ужасное впечатление, которое произвела на меня вышеописанная картина.