Кстати, правильно надеть на ноги портянки — это целая наука. В XXI веке в российской армии солдаты ходят в носках. В 1919 году и потом почти 100 лет, солдаты надевали в сапоги и ботинки портянки. Сегодня утром я самонадеянно попытался намотать эти тряпочки, называемые портянками себе на ноги. Кое-как запихал ноги в сапоги и вышел на улицу. Мне повезло, что целый день просидел в штабе за пишущей машинкой, ходил мало, и в силу этого не стер ноги в кровь. Когда шел домой, увидел красноармейца, который присел на камень у дороги, чтобы перемотать портянки. Остановился рядом, внимательно смотрел, и запоминал всю последовательность его действий.
— Чего смотришь? — недружелюбно сказал красноармеец, почувствовав мой взгляд.
— Уж очень ловко у тебя получается! — сказал я.
— А-а, дак с детства их верчу, — гордо ответил мне парень, надевая сапог.
Сапоги в 1919 году кожаные, а не кирзовые, как это было, например, в советской армии, хотя кирза Михаилом Поморцевым уже изобретена, но промышленностью в России пока не производится. У Митрия сапоги хорошие, похоже сшитые на заказ специально на его ногу. Большинство красноармейцев ходит в ботинках, вместо носок на ногу мотают длинную узкую портянку — все это вместе называется обмотки (ходить в обмотках).
Еще хотел сказать про особые слова характерные для этого времени. В Красной армии солдат нет, есть красноармейцы и бойцы. Солдаты были у царя, а сейчас есть у белых. Не дай бог назвать красноармейцев солдатами, неправильно поймут. Слово «солдаты» конечно есть и иногда мелькает в документах, которые я печатаю, но в устной речи его не употребляют.
Офицеров в Красной армии тоже нет, есть командиры, а офицеры все служат в армии белых. В знаках различия у красных командиров я пока не разобрался. Все командиры в штабе воевали с немцами в Первой мировой войне и имели в царской армии офицерские звания. В Красной армии их называют военными специалистами. За ними присматривают комиссары. В 10-й армии комиссары, как правило, из рабочих питерских заводов.
Командующий 10-й армией РККА Леонид Лаврович Клюев, бывший царский офицер, капитан, начальник штаба 10-й Пехотной дивизии Русской императорской армии (везет ему на цифру десять). В годы Первой мировой войны воевал на Юго-Западном фронте. Социальное положение — из крестьян. На сторону революции перешел добровольно.
На следующий день в кабинете, где стояла моя пишущая машинка, появился еще один стол с пишущей машинкой, а в середине дня Самуил Аронович привел симпатичную девицу лет двадцати. Она оказалась местной учительницей и умела печатать на машинке.
Девушка сразу решила, что я младше и она может мной командовать, представилась Татьяной Владимировной, задирала нос и всячески третировала меня. Попыталась заставить бегать по ее поручениям: отнести, принести, подвинуть, подать, — но я быстро ее обломал.
Татьяна Владимировна была учителем местной церковно-приходской школы и, если говорить современным языком, учила детей на уровне учительницы младших классов, то есть читать, писать, считать. Для большинства крестьянских детей до революции образование на этом и заканчивалось.
Сразу после службы я пошел на первую тренировку. Остап представил меня кряжистому кавалеристу с кривыми ногами Степану Дормидонтовичу. Тот скептически меня оглядел.
— Казака учить только портить. Так чего хотел та?
— Хотел бы пройти курс молодого бойца с самого начала. После ранения растерял все навыки, хочу восстановить.
— А конь та у тебя есть?
— Нет.
— Постоянно с тобой та заниматься мне некогда. Буду показывать упражнение. Доводишь без меня та до ума, потом показываю следующее. Так пойдет?
— Да, — обрадовался я, так как на первых порах боялся, что могу просто свалиться с коня и опозорить громкое звание крутого воина казака. Мне показали, какого коня я могу брать на конюшне для тренировок. Потом под шутки подошедших кавалеристов с трудом забрался на коня и проскакал по кругу.
Степан Дормидонтович усмехнувшись в усы, сказал, что это будет первым моим упражнением — садиться в седло и скакать по кругу и куда-то ушел по своим делам. Я честно в течении двух часов отрабатывал это упражнение, потом расседлал и долго ухаживал за конем. Домой шел на негнущихся ногах. В душе надеялся, что некоторое время мышечная память тела вспомнит навыки, которые в него вдалбливали с детства и мне станет легче.
Дальше потянулись однообразные дни. С утра я стучал на машинке в штабе вместе с Татьяной Владимировной, а после работы два часа изучал науку кавалеристов.
Однажды сидел за машинкой, механически перепечатывая текст с записки сделанной карандашом, и чуть слышно стал напевать, попадая в ритм стука клавиш пишущей машинки: