— Да ужъ пиши. Что съ тобой дѣлать!
Колотовъ сѣлъ за столъ, вынулъ изъ стола тетрадку бумаги, транспарантъ, перо, открылъ крышку у баночки чернилъ, взглянулъ сквозь очки на женщину и повелительно сказалъ ей:
— Ну?!
Та недоумѣвала. Колотовъ стукнулъ ладонью по столу.
— Деньги выкладывай! — крикнулъ онъ. — Безъ денегъ писать не стану.
— Ахъ, насчетъ денегъ-то? Сейчасъ, сейчасъ…
Женщина достала изъ кармана платокъ, развязала на немъ узелокъ, вынула оттуда деньги и положила на столъ.
— Двухъ копѣечекъ тутъ не хватаетъ до полтинника-то, — сказала она.
— Вотъ жила-то московская — покачалъ головой Колотовъ и спросилъ:- Ну, куда-же писать прошенія?
— Прежде всего о дармовыхъ дровахъ.
— Знаю… Гласному городской думы Завитухину. Прошеній ужь штукъ тридцать ему написалъ отъ разнаго бабьяго сословія.
— Да, да… По полусаженкамъ выдаетъ и нонѣ дрова такія хорошія… У насъ на дворѣ получали ужъ. Я видѣла.
— Еще куда?
— А въ приходское попечительство. Тамъ къ празднику тоже можно. Хоть по полтора рубля, а все-таки выдаютъ. Мало, но даютъ на сиротство.
— Мало! Двѣнадцать копѣекъ мнѣ заплатишь — полтора рубля получишь. Все-таки рубль и тридцать восемь будешь въ барышахъ. И туда писали. Знаю. Потомъ въ человѣколюбивое общество, что-ли?
— Вотъ, вотъ. Пожалуйста, голубчикъ.
— Ладно. Напишемъ. Это три. А четвертое-то прошеніе куда?
— А четвертое городской головѣ можно. Тамъ на сапоги даютъ, на калоши, ино и за квартиру платятъ.
— Знаю. Что ты ученому-то говоришь! Порядокъ извѣстный. Писали сто разъ. Голова передастъ въ комиссію по благотворительности, а оттуда черезъ члена рѣшеніе. Напишемъ.
Женщина переминалась.
— Можно-бы и еще въ два-три мѣста, да вотъ денегъ-то у меня нѣтъ, — сказала она.
— На нѣтъ и суда нѣтъ. А будутъ деньги, такъ приходи, напишемъ. Я всѣ мѣста знаю, гдѣ жаренымъ пахнетъ, — отвѣчалъ Колотовъ и началъ писать.
II
Перо Колотова выводило заголовокъ къ прошенію о дровахъ:
«Его превосходительству господину члену коммиссіи по раздачѣ дровъ бѣднымъ Василію Кондратьевичу Завитухину прошеніе».
— Знаешь, какъ Завитухина-то величать? — спросилъ онъ вдругъ женщину.
— А какъ его звать-то? Постой… Кажись, Константинъ Николаичъ.
— Ну, вотъ и врешь! Идешь писать прошеніе о дровахъ, и не знаешь, кому. А вотъ я спеціалистъ, такъ знаю. Василій Кондратьичъ онъ. А Константинъ, да и то не Николаичѣ, а Александровичъ — это предсѣдатель приходскаго попечительства, гдѣ праздничныя раздаютъ.
Женщина поклонилась.
— Ты ученый — тебѣ и книги въ руки, а намъ, сиротамъ, гдѣ-жe знать.
— Ну, то-то. Посмотрѣлъ-бы я, какъ тебѣ ходячій писарь написалъ-бы, тотъ самый, что умеръ, которымъ ты меня упрекаешь, что онъ тебѣ по семи копѣекъ за прошеніе писалъ.
— Нѣтъ, милостивецъ, онъ зналъ, онъ все чудесно зналъ — нужды нѣтъ, что пьющій былъ, — отвѣчала женщина.
— Не могъ онъ Василія Кондратьича знать, потому что Василій Кондратьичъ этотъ только нынѣшнею осенью назначенъ. Не мели вздору. А вотъ назвалъ-бы онъ его въ прошеніи Константиномъ Николаичемъ, онъ-бы и разсердился за непочтеніе… разсердился и не далъ-бы дровъ. Зря-бы прошеніе пропало. Да… Такъ вотъ ты пятачка-то и не жалѣй, что спеціалисту передала. Спеціалистъ напишетъ по настоящему, что и какъ — всему тебя обучить и наставить. Вотъ какъ о дровахъ надо заголовокъ дѣлать.
Колотовъ прочиталъ написанное и спросилъ:
— Вдова ты, мужнина жена или дѣвица? Крестьянка, мѣщанка или солдатка? Званіе…
— Дѣвица, дѣвица, миленькій… Крестьянская дѣвица Новгородской губерніи, Крестецкаго уѣзда Василиса Панкратьева.
— Совѣтую писаться вдовой. Дѣйствительнѣе. Лучше помогаетъ. Вѣдь по паспортной книгѣ никто провѣрять не станетъ. Всѣ вдовами пишутся. У кого и настоящій-то мужъ есть — и тѣ вдовами себя обозначаютъ.
— Ну, вдова, такъ вдова, миленькій, — согласилась женщина. — Тебѣ съ горы виднѣе.
— Ладно. А сколько дѣтей.
— У меня-то? Да двое, голубчикъ.
— Напишемъ пятеро. Такъ лучше. Да и число круглѣе. А если будутъ обслѣдовать и придутъ, то говори, что у тебя пять и есть, а трое въ деревнѣ. Вѣдь ты крестьянка?
— Крестьянка, батюшка.
— Самъ-то при тебѣ?
— При мнѣ. Да что онъ! Только пьетъ безъ пути, да меня колотитъ, — махнула рукой женщина. — А подмоги никакой. У меня-же отниметъ, если какой двугривенный увидитъ. Работалъ тутъ какъ-то на конкахъ, снѣгъ сгребалъ, а потомъ вдругъ пересталъ ходить… Желаю, говорить, отдыхать, потому я человѣкъ больной и испорченный… Теперь все лежитъ…