Книга Гайма стоила пять рублей! Писарев решился читать ее в Публичной библиотеке. Каждый вечер в седьмом часу он приходил в читальную залу и сидел там до Звонка, возвещающего о закрытии библиотеки. Теснота, хождение посетителей взад и вперед мешали сосредоточиться и обдумать прочитанное.
Писарев писал статью без всякого общего плана, раболепно следуя за Таймом; обрабатывая начало, не знал, что будет в конце: «Я смиренно строил свой домик, кладя кирпич на кирпич и не зная заранее, какая из всего этого выйдет фигура». Разумеется, следовало поступить иначе: сначала прочитать всю книгу, продумать ее, составить общий план, а затем, читая повторно, резюмировать ее по частям. Но для Писарева это значило делать двойную работу, не приближаясь к делу ни на миг. Составлять план статьи, не имея под руками всего собранного материала, по меньшей мере затруднительно. А отчетливо удержать в памяти все содержание книги в семьсот страниц просто невозможно. Работа двигалась медленно. Часто останавливаясь, перечитывая по нескольку раз одно и то же место, он не успевал за вечер прочитать больше Тридцати страниц. К тому же часть времени приходилось затрачивать на проверку домашней записи, сделанной накануне.
Писарев ценил достоинства книги Гайма, написанной ясно, изящно и даже картинно. Но предназначалась-то она для образованных немцев, а вовсе не для российских юношей. Личности и события, партии и кружки, конституции и реакции, политическое состояние Европы и литературное движение Германии — все это, сообщаемое Гаймом мимоходом, оставалось для Писарева «скорбною загадкой». Не имея элементарных познаний, он предполагал и угадывал — был «Шамполионом в таком месте, где не было ни одного гиероглифа».
Египетский труд продолжался три месяца. И Писарев справился со своей работой, нигде не попав впросак. Но мучительное чувство неловкости преследовало его все это время.
Потратив три недели на переписывание статьи, Писарев принес ее Сухомлинову. Профессор объявил студенту, что нужно принять к сведению еще одно сочинение. Писарев сокрушенно заметил, что, видно, придется заново переделывать всю работу. Переделывать незачем, ответил профессор, достаточно прочитать эту книгу и сделать из нее кое-какие дополнения и вставки в работу. Получив от Сухомлинова два тома средней толщины (и такого же среднего качества) «Воспоминаний о Вильгельме Гумбольдте» Шлезиэра, Писарев принялся пришивать новые подробности, стараясь скрыть от читателя белые нитки. В душе его начинала шевелиться досада против распоряжений своего руководителя. Деспотическое господство Сухомлинова над мыслью студента заколебалось. Но работа наконец была закончена, выдержки из нее прочитаны с успехом на филологических беседах, где студенты решили, что статья Писарева заслуживает быть помещенной в очередном студенческом сборнике.
«Значит, подвиг совершен и самолюбие удовлетворено… — пересказывал впоследствии Писарев свои размышления. — Что же дал мне этот упорный и продолжительный труд?» Выясняется, что немного. Профессор Сухомлинов смотрит на Писарева как на дельного молодого человека и даже хвастает своим новым учеником. Многие студенты и некоторые профессора других факультетов знают Писарева в лицо и по фамилии. Его работа печатается в сборнике. «Ну а потом? — продолжал свои размышления Писарев. — Мнение других обо мне возвысилось, но чем возвысилось мое действительное достоинство? Что я узнал? Да мало ли что! Узнал я, что на свете жили два брата фон Гумбольдт — Вильгельм и Александр; узнал, у кого учился Вильгельм, с кем был знаком, куда ездил, какие писал рассуждения и исследования; узнал даже по нескольку мыслей из замечательных его произведений. Все это — знания, на улице этого не подымешь. Если бы я приобрел эти сведения в две недели, то можно было бы сказать, что время не пропало даром. Но прийти к таким результатам после шестнадцатимесячного труда — это похоже на победу Пирра над римлянами».
До окончания курса оставалось немногим более двух лет, и Писарев подсчитал, что за это время под руководством Сухомлинова он мог бы довести до конца еще одну биографию и остановиться на половине третьей работы, «столь же полезной для… развития и для будущей научной деятельности». Над этим стоило задуматься. И Писареву наконец пришло в голову, что он по милости уважаемого профессора работал самым безалаберным образом и потратил пропасть лишнего труда и времени. «Кто же так делает? — думал он. — Сначала перевести, потом сделать извлечение, потом к извлечению прилепить новую статью, потом в эту новую статью вшивать вставки. Что же это за руководитель? Да много ли он сам-то смыслит? Да полно, умный ли он человек? Наконец, добросовестно ли он распоряжался моими силами? И на все эти сокрушительные вопросы следовали быстро и неотразимо сокрушительные ответы: нет, нет и нет!»
Глаза студента раскрывались, и все казавшееся ранее значительным и даже таинственным у профессора — его мечтательный взор и рассеянность в разговоре, его красивые слова, завершавшие каждую лекцию, — приобретало совсем простой смысл. Профессор весь ушел в свои книги и умеет говорить только о том, что вычитал вчера или сегодня утром, самый простой вопрос из практической жизни оказывается для него неразрешимым.
Однако правильно решить еще не значит следовать принятому решению. Очень трудно было признать, что почти полтора года прошли впустую, и Писареву хотелось как-нибудь свои новые постоянные занятия связать с уже проделанной работой. Он начал читать сочинения Вильгельма Гумбольдта и собирался самостоятельно продолжать занятия по философии языка, получая изредка у Сухомлинова невинные библиографические справки. Из этого не вышло ничего. Необходимой базы для усвоения философских идей Гумбольдта у Писарева не было, и чтение лишь приучало студента к немецкому философскому изложению.
2. МАЛЕНЬКИЙ СЕН-ЖЮСТ
О своей студенческой юности сам Писарев почти ничего не рассказал. Статья его «Наша университетская наука» рассматривает только одну сторону студенческой жизни — отношение студентов к науке. Биографу Писарева невозможно здесь следовать за ним, «поэзия юности» составляла важную часть его жизни и оказала, быть может, не менее существенное влияние на его последующую деятельность, чем его отношение к науке и профессорам.
Вероятно, интересующие нас сведения содержались в утраченных ныне воспоминаниях Веры Писаревой. Е. А. Соловьев, первый биограф Писарева, пользовавшийся ими, счел возможным утверждать, что Писарев «с особенным наслаждением отдался университетской жизни, с ее шумом и гамом, ее сходками и удовольствиями». Не приводя никаких фактов, Соловьев далее отмечает: «На сходках он говорил больше всех, кричал громче всех, и все это с таким жаром и увлечением, что, казалось, готов был душу положить за дорогое товарищество. Во время скандалов с профессорами не было человека более рьяного, чем он».
Восстановить события студенческой жизни Писарева во всей полноте сейчас не представляется возможным. Но, пользуясь воспоминаниями его товарищей по университету и немногими сохранившимися документами, можно выяснить самое существенное.
Разрешение сборника возымело серьезные последствия. Для чтения статей, предназначенных к печатанию в сборнике, новый попечитель разрешил факультетские сходки. Сначала они собирались в здании университета, а с осени 1857 года начальство отвело для них специальные помещения. Филологи собирались в зале пятой гимназии у Аларчина моста. Назывались эти сходки литературными беседами, и каждый их участник вносил ежемесячный взнос «для хозяйственных расходов». В бумагах Л. Н. Модзалевского, выбранного распорядителем этих вечеров, сохранился список тридцати участников — Писарев в нем значится третьим. Скабичевский с теплым чувством вспоминает эти сходки. В памяти его не осталось ни одного чтения ученых статей, но он хорошо запомнил чтение «Колокола», запрещенных стихов и статей в рукописях.