Прежде всего Писарев дал отпор московским сплетникам. «Раиса живет у Ан[дрея] Дмитриевича], — написал он матери, — потому что она нигде не может жить до такой степени свободно и сообразно со своими желаниями и наклонностями. Она окружена мужчинами — это правда, но она любит общество мужчин гораздо больше общества женщин, потому что, при теперешнем состоянии общества, умных и развитых мужчин гораздо больше, чем умных и развитых женщин. У Раисы каждый день бывают Гарднер и Хрущов; я нахожу это совершенно законным: во-первых, потому, что вижу, что Раиса приятно проводит с ними время, во-вторых, потому, что мне самому с ними весело… Могу тебе поклясться, что между этими людьми у Раисы нет любовника, а если бы и был таковой, то ни ее отец, ни ты, ни я не имеем права вмешиваться в ее дела. Согласно с моими убеждениями женщина свободна духом и телом и может распоряжаться собой по усмотрению, не отдавая отчета никому, даже своему мужу. Если женщина, которая могла бы наслаждаться жизнью, не наслаждается ею, то в этом нет добродетели. Такое поведение является результатом массы предрассудков, которые стесняют и производят бесполезные и воображаемые затруднения. Жизнь прекрасна, и надо пользоваться ею. С такой точки зрения смотрю я на нее и нахожу справедливым, чтобы каждый руководился тем же великолепным правилом».
В день приезда Митя выбросил из чемодана толстую рукопись и небрежно сказал: «Эти грехи молодости надо уничтожить». То был роман, который он писал осенью прошлого года. Андрей Дмитриевич уговаривал племянника сохранить произведение, предлагал помочь пристроить его в журнал, просил, наконец, подарить рукопись ему. Писарев отказался от авторства (он — приличный переводчик, хочет стать дельным критиком, прослыть же плохим романистом совсем не желает) и предоставил дяде право поступать с рукописью как угодно. Данилов своим правом воспользовался немедленно, уже на следующий день он прочитал рукопись всей компании.
«Я тотчас от Кореневой… — записал Хрущов в дневнике 17 декабря. — Андрей Дмитриевич прочел «Свежие силы» — свою повесть. Она сразу же показалась далеко не художественной, сперва рассказ невероятный, потом биография Писаревых — все они тут. Все это неважное. Важен кодекс новых понятий, которые он почти теоретически излагает».
23 декабря вышла в свет декабрьская книжка «Русского слова», а через два дня в квартире на Кузнецком мосту был настоящий праздник. Писарев принимал поздравления от друзей с тем, что он после годичного перерыва вновь вернулся в журналистику. Писаревский перевод «Атта Тролля» (за полной подписью!) занимал 62 журнальные страницы, да еще в разделе критики были напечатаны две его рецензии.
Сурово оценил Писарев «Сборник стихотворений иностранных поэтов» в переводах В. Д. Костомарова и Ф. Н. Берга. Он отнес эту книгу к числу «бесцельных и бесплодных явлений в области книжной торговли». Он доказывал, что переводчики не понимают Гейне и не знают немецкого языка, а их переводы из Беранже так же похожи на песни французского поэта, как произведения художника арзамасской школы на «Сикстинскую мадонну» Рафаэля.
Хрущов познакомил Писарева со своими товарищами из «Библиотеки» — Гудимом, Маккавеевым, Самариным. В разговорах с ними Писарев открылся Хрущову с неожиданной стороны. «Писарев в самом деле не такой доктринер, каким он мне летом казался, — записал Иван Петрович. — И он бы пошел на баррикады». Однажды Самарин и Писарев столкнулись на эпикуреизме. И, к удивлению Хрущова, все кончилось смехом, ибо расхождения между спорящими оказались только словесными.
Писарев — матери. 13 января 1861 года:
«Мама, милая, поздравляю тебя с Новым годом и прошу на меня не сердиться, а главное, не огорчаться, что я давно не писал. Не скажу, чтобы мне было некогда, не скажу, чтобы я забывал, а так, «в мягких муравах у нас» очень весело, и дни проходят за днями, а письмо не пишется. Я думаю пробыть в Москве до 1 февраля, а там еду в Петербург с Хрущовым, с которым мы очень сошлись и с которым мы даже будем жить вместе…
Вообще наши дела идут не дурно и живется хорошо. До некоторой степени нарушает нашу гармонию Андрей Дмитриевич; он мнителен до крайности, каждое слово считает за оскорбление и страстный охотник до объяснений, после которых сам же страдает. Но за то он сам топит печи, моет посуду и по крайней мере хоть этим заглаживает свою ворчливость. Я смотрю на него как на временное и необходимое зло; после моей женитьбы я постараюсь совершенно разойтись с ним. Раисе он тоже надоедает достаточно, но она по своей гуманности многое из его несносности прощает; я успел его в эти три недели узнать лучше, нежели во все предыдущее время, и согласен с тем, что для ежедневной жизни он невыносим. Гарднера я люблю больше, нежели когда-нибудь. Это такое доброе, симпатичное существо, какого я не встречал до сих пор. Хрущев очень порядочный и талантливый малый, но блаженный в полном смысле этого слова. А Раиза все-таки лучше их всех…»
«Смелость города берет и даже очаровывает профессоров университета, — вспоминал Писарев, — диссертация моя очень понравилась, несмотря на то, что вместе с нею был представлен основательный труд одного студента, долго изучавшего предмет и разработавшего его чуть ли не вдвое подробнее моего».
Из четырех представленных на медаль сочинений профессор Касторский сразу отклонил два как не заслуживающие одобрения. Два оставшихся были, по его мнению, полны «живого интереса». «Писатель первого из них под № IV с девизом «еже писах, писах», — резюмировал профессор, — …очевидно, обнаруживает признаки замечательного оригинального литературного таланта. Усвоивши предмет основательно, научно, долгими и серьезными занятиями, автор излагает его потом в форме необыкновенно живой…изложение постоянно носит характер свежести, новости, сочетание мыслей и предметов умно, оригинально, так сказать, доходчиво; язык жив, но вместе и прост до такой степени, что автор не дает себе, кажется, ни малейшего труда подумать о внешней форме изложения, но после всего читатель все-таки охотно помирится с его фразой, потому что она сказала то, что хотела сказать». (На выпускном экзамене Касторский полюбопытствовал взглянуть на черновик. Услышав, что работа писана сразу набело, профессор «почувствовал несказанное удивление» и, пожимая студенту руку, растроганно проговорил: «Даже Пушкин писал «Капитанскую дочку» сначала начерно».)
Профессор нашел в сочинении и недостатки, «впрочем, в юноше простительные»: «автор, еще не совсем привычный к полному управлению своим материалом, слишком широко понял в задаче фразу: время Аполлония Тианского. Читатель, конечно, с живым интересом читает изображение цезарей Юльева дома, двора их, высшего общества Римского, бедняков, рабов, жрецов, предводителей, философов и пр. и пр. Но статьи эти, или, точнее говоря, изложение их, не всегда имеет прямое отношение к деятельности Аполлония. Статьи эти можно увеличить и можно убавить, не вредя сюжету». Второй недостаток, по мнению Касторского, менее важен. «Наш талантливый писатель, — писал профессор, — не хотел во второй части очертить собственно всех отношений учения и жизни Аполлония, сообщенных Филостратом. Держась большей частию разделения сочинения Филостратова на главы, он, с свойственным ему талантом, останавливается больше на местах резких, главных, рисуя из содержания их нередко прекрасную картину древнего языческого мира: другие обстоятельства он или оставляет намеренно, или отделывается от них двумя-тремя живыми чертами».
Автор другого сочинения № VI под девизом «Ты нам скажи: он просто человек, или какой чернокнижник, губитель?», по мнению профессора, «писатель более обдуманный, холодный, методический». Он. «счастливо, хотя, впрочем, несовершенно, избегнул излишнего распространения понятия «века Аполлониева» и «как бы в противность своему товарищу излагает последовательно все фазы жизни Аполлония, следом за ним шаг за шагом излагая и обсуждая речи его, дела, случаи и т. д.». Кроме того, в приложении автором дан интересный очерк литературы предмета. В этом серьезном, добросовестном, полном труде, «кроме также некоторой шаткости в плане первой части», профессор считает недостатком «усилия, не всегда счастливые, которые переданы письменам спустя более 100 лет по смерти неудачного реформатора язычества».