Терминология Писарева дает основания для обвинения его в идеалистическом понимании исторического процесса. Не будем, однако, чрезмерно к нему строги. Это всего лишь оболочка, гораздо важнее то, что содержится в ней. Несовершенство (и своеобразие) терминологии Писарева вполне удовлетворительно объясняется новизной постановки вопроса, с одной стороны, и цензурными условиями — с другой. Под идеалистической терминологией скрывается в конечном счете вполне материалистическое содержание. Так, «путь умственного развития» оказывается на деле путем экономического развития, а «опытная наука» — синонимом производительных сил. Заслуга Писарева в том, что он одним из первых в русской литературе признал закономерность и неизбежность пути России к социализму через капиталистическую стадию.
Выдвигая на первый план закономерности экономического развития, Писарев вовсе не исключает из истории другие двигатели событий. Он признает роль революции: «Народное чувство, народный энтузиазм остаются при всех своих правах; если они могут привести к цели быстро, пускай приводят». Но, занимая вполне материалистические позиции, Писарев считает, что народный энтузиазм пробуждает не литература, а «исторические обстоятельства», которых в данный момент нет налицо. Настоящее дело литературы — выдвигать новые идеи, только этим она может приносить пользу.
Однако, продолжает Писарев, если даже народный энтузиазм приведет к какому-нибудь результату, то упрочить его могут только люди, умеющие мыслить. И Писарев провозглашает естествознание самой животрепещущей потребностью русского общества в настоящее время — «кто отвлекает молодежь от этого дела, тот вредит общественному развитию».
Завершая статью, Писарев советует Щедрину заняться популяризацией науки, «а Глупов давно пора бросить».
Писарев окончил статью в двадцатых числах января. Затем она совершала свой обычный путь: от автора в сенат и обратно. 15 февраля Писарев через коменданта передал статью Благосветлову, и в тот же день январская книжка «Русского слова» получила цензурное разрешение.
Однако Щедрин опередил и нанес удар первым. Очередная его хроника в январском номере «Современника», увидевшем свет еще 14-го, почти наполовину была посвящена «Русскому слову».
«…О птенцы, внемлите мне!.. — обращается сатирик к Писареву и его товарищам. — Вы, которые надеетесь, что откуда-то сойдет когда-нибудь какая-то чаша, к которой прикоснутся засохшие от жажды губы ваши… вы можете успокоиться… Никакой чаши ниоткуда не сойдет, по той причине, что она уж давно стоит на столе, да губы-то ваши не сумели поймать… Ждите же, птенцы, и помните, что на человеческом языке есть прекрасное слово «со временем», которое в себе одном заключает всю суть человеческой мудрости».
Щедрин зло иронизировал не только над идеями «Русского слова», он не пощадил и собственного журнала.
«Когда я вспомню, например, — продолжал он, — что «со временем» дети будут рождать отцов, а яйцы будут учить курицу, что «со временем»… милые нигилистки будут бесстрастною рукой рассекать человеческие трупы и в то же время подплясывать и подпевать «Ни о чем я, Дуня, не тужила» (ибо «со временем», как известно, никакое человеческое действие без пения и пляски совершаться не будет), то спокойствие окончательно водворяется в моем сердце, и я забочусь только о том, чтоб до тех пор совесть моя была чиста». («Как известно! — воскликнет Н. Н. Страхов в «Эпохе». — Несчастный! Откуда это известно? Это могло быть известно только из одной книги, — из романа «Что делать?»!»)
Далее следовала веселая сценка. Одна нигилистка, «вся содрогаясь от негодования», рассказывала сатирику, что в театре она, «честная нигилистка», задыхалась в пятом ярусе, а публичная женщина всенародно демонстрировала свои обнаженные плечи в бельэтаже. «Где же тут справедливость? и неужели правительство не обратит наконец на это внимание?» — возмущалась нигилистка. Автор спросил собеседницу, согласилась бы она променять свою чистую совесть на ложу в бельэтаже, и услышал в ответ: «Конечно, нет», но как-то невнятно.
Затем излагалась беседа с нигилистом, который утверждал, что наука все даст со временем, а «жизненные трепетания» считал положительным вздором. На замечание сатирика, что подобные рассуждения уж слишком близки к «Русскому вестнику», нигилист заявил: «Э, батюшка, все там будем!» И Щедрин, соглашаясь с собеседником, повторил сказанное им в прошлом обозрении: «Нигилисты суть не что иное, как титулярные советники в нераскаянном виде, а титулярные советники суть раскаявшиеся нигилисты».
Принято считать, что «Цветы невинного юмора» будто бы явились ответом на январское обозрение Щедрина. Это глубокое заблуждение. Предположение о том, что узники Петропавловской крепости имели возможность читать свежие журналы в день их выпуска, совершенно неосновательно. Писарев не мог держать в руках январского номера «Современника» в те сутки (или двое), пока статья, возвращенная из сената, находилась у него. Никаких дополнительных «изменений и дополнений» в «Цветах невинного юмора» до сих пор никто не обнаружил. Полагают, однако, что таким дополнением может быть начало третьей главы: «Г. Щедрин не подчиняется в своей деятельности ни силе любимой идеи, ни голосу взволнованного чувства; принимаясь за перо, он также не предлагает себе вопроса о том, куда хватит его обличительная стрела — в своих или в чужих, «в титулярных советников или в нигилистов». И примечание к этой фразе: «Сия последняя острота, побивающая разом и титулярных советников и нигилистов, украшает собой страницы «Современника» (см. «Наша общественная жизнь», 1864 г., январь)». Но эта «острота» содержалась уже в декабрьском обозрении Щедрина, откуда и попала в статью Писарева. А примечание, не имеющее никакого значения для содержания статьи, было добавлено Благо-светловым. Редактор преследовал сразу две цели: писаревский удар по Щедрину направлял всей редакции «Современника»; создавалась иллюзия, что это не нападение, а вынужденная оборона.
Итак, два ведущих публициста двух радикальных журналов одновременно ринулись в атаку друг на друга. «Современник» и «Русское слово», солидарные до сих пор почти во всем, схлестнулись в открытой полемике.
Щедрину отвечал Варфоломей Зайцев. Со всей силой полемической страсти, которой ему было не занимать, он написал шестистраничную заметку «Глуповцы, попавшие в «Современник». Намекая на недавнюю государственную службу Щедрина, младший соратник Писарева восклицал: «Целый год фельетонист носил костюм Добролюбова, скрывая под ним золотое шитье своего мундира. Костюм был велик и неудобен, но расстаться с ним фельетонист никак не решался. Теперь маскарад близок к концу, маски сбрасываются — «да, это он, тот самый, который благоденствовал в Твери и в Рязани».
Зайцев напоминает, что еще в прошлом году фельетонист подтрунивал над «Мертвым домом» Достоевского. Тогда эта насмешка «казалась просто бестактностью и следствием привычки к повелительному наклонению». Но теперь фельетонист с успехом доказал, что это было не более как следствие особенного пристрастия Щедрина к смеху, которое вызывается не столько внешними предметами, сколько игривостью нрава. Вот теперь его разбирает смех по поводу романа «Что делать?». Он юмористически, но, в сущности, бессмысленно намекает на него… Подобная выходка может показаться совершенно ясной и достойной изумления, ибо где же видано, чтоб какой-нибудь администратор издевался над учреждением, украшаемым его собственной персоной».