Раиса Гарднер в декабре 1863 года уехала лечиться за границу и провела там почти десять месяцев — сначала в Швейцарии, а затем на железных водах в Швальбахе. Переписка с Писаревыми не прекращалась, Раиса регулярно сообщала Варваре Дмитриевне и Верочке все мелочи своей семейной жизни, рассказывала о многочисленных родственниках мужа, которые постоянно окружали ее.
В декабре Гарднер приехала в Петербург и пожелала повидаться со своим кузеном. Вера Ивановна взяла ее с собой на свидание. Дмитрий Иванович ошалел от восторга. Все пережитое и передуманное за три с половиной года разлуки было позабыто. Писарев говорил за десятерых о своих статьях и своих чувствах. Даже присутствие двоюродного дяди — Сергея Григорьевича Писарева — не стесняло его излияний. Раисе было приятно, но серьезного значения этому она не придала: одиночному узнику можно простить многое.
Когда же в начале февраля вернулась в Петербург мать и показала ему письмо, где Раиса признавалась, что уже «перестала захлебываться от любви», Писарев вновь возгорелся надеждой. Старая любовь пробудилась с новой силой, и Дмитрий Иванович стал мечтать о сближении с кузиной после освобождения. Об этих его мечтах Варвара Дмитриевна сообщила Раисе.
Раиса Гарднер — Писаревой, 16 февраля 1865 г.:
«…Если, даже коснувшись этого предмета, я не свирепею и не лаюсь, — значит же я сегодня в хорошем расположении духа. Нет, в самом деле, трудно не лаяться, когда видишь, что такой умный человек, как Митя, не хочет понять, что есть дела, которые необходимо сдать в архив и покончить с ними навсегда… Хронический жених, ведь это просто ужасно. Сам добивается со мной приятельских отношений и не хочет понять, что я наконец настолько нетерпелива, что если досаждать меня одним и тем же, так я с досады готова всякого ко всем чертям послать, несмотря ни на какой ум; тем более что меня этим не удивишь…
Мама, я вас очень попрошу: если вам нетрудно будет доставать отдельные оттиски Митиных статей, так припасайте, пожалуйста, и на мою долю по экземпляру. За этот год мы будем брать все журналы из летучей библиотеки, а его статьи мне хотелось бы иметь у себя. Ну, тут непременно надо оговориться, чтобы сам автор даже этого заявления не принимал за декларацию в любви. Эх, право, досадно, как это такой умный малый и так горазд глупить…»
Раиса Гарднер — Писаревой, март 1865 г.:
«…Maman, да скажите же ради бога, когда же это Митя-то поумнеет? Надо иметь его объемистую голову, чтобы вмещать в нее рядом с его обширным и всесторонним умом такое… нелепое ребячество, какое высказывается во всех его отношениях ко мне. Те «несбыточные надежды и идеи», о которых Вы пишете, вызвали во мне сначала раздражение и досаду, а потом смех… Ведь если в ругательстве над Катковым и в похвале Брему он мог усмотреть надежды для себя, то глумление над Станицким может показаться ему признанием в любви… Ведь это сумасбродство. Ведь этой манией он напрашивается в субъекты юмористических романов Теккерея и Диккенса. Возможны ли тут какие-нибудь разумные отношения. Ну как я скажу, например, что с особенным удовольствием читала последнюю часть «Нерешенного вопроса», что она заживо затрагивает. Батюшки светы! Что же бы то было! Я стала бы рассматриваться более влюбленной, нежели сама любовь, и более страстной, нежели сама страсть. Мама, вы этим письмом располагайте, как хотите. Если сочтете нелишним дать прочесть его, то давайте; только, пожалуйста, не принимайте этого за просьбу с моей стороны.
Мама, да давайте же как-нибудь Митю-то урезонивать; ну что это, право. Ведь он же дорожит дружескими нашими отношениями, так зачем же делать их невозможными…»
Урезонивать Писарева не потребовалось. Он нашел в себе силы, чтобы поставить наконец точку на своей юношеской любви.
Писарев — Раисе Гарднер [апрель] 1865 года:
«Mia саrа[6]. В твоем последнем письме ты очень остроумно сражаешься с ветряными мельницами. Никакого хронического жениха тебе не предстоит. Чтобы совершенно успокоить тебя, даю тебе конституционную хартию наших будущих отношений. Когда я буду вполне располагать своими поступками, тогда я предложу тебе письменно вопрос: желаешь ли ты меня видеть? — и если ты не ответишь мне просто и ясно: «желаю», — то и не увидишь меня. Если нам придется увидеться, то, разумеется, о любви с моей стороны не будет ни слова до тех пор, пока ты сама того не пожелаешь, а так как ты уверена в том, что не пожелаешь никогда, то никогда этого и не будет. На безбрачие я себя не обрекаю, но жениться намерен только тогда, когда совершенно ошалею от любви к какому-нибудь субъекту. Но теперь мне этими пустяками заниматься некогда, во-первых, потому что я казенная собственность, а во-вторых, потому что нам дают карательную цензуру, которая наполняет теперь все мои помыслы. Вообще же я думаю, что жизнь велика и что —
Пользоваться этими перлами я вовсе не прочь; но отыскивать их не намерен, потому что надо работать, а не шалопайствовать. Когда же некий перл сам влезет мне в руки, я его не выпущу. Довольны ли вы этим, злобущая леди Макбет и свирепая разрушительница ветряных мельниц? Если довольны, то не смейте говорить, что я добиваюсь приятельских отношений с вами. Я друг вашего детства, и потому добиваться каких-то приятельских отношений мне совсем не к лицу. Это все равно, как если бы генерал-лейтенант стал добиваться полковничьих эполет. Кроме того, я ничего не намерен от тебя добиваться. Довольно я ползал перед тобой на коленях. Наконец, мне это глупое занятие надоело, и с этой минуты я поднимаюсь на ноги и выпрямляюсь во весь рост. Любить я тебя, вероятно, буду всегда, — но добиваться — баста. Что дашь — спасибо, а просить не желаю. До свидания».
Это было последнее письмо, которое написал Писарев подруге своего детства. Ни переписываться, ни встретиться им больше не пришлось. Однако из писем Раисы к Варваре Дмитриевне видно, что она продолжала живо интересоваться делами кузена. «Вообразите, — писала она из Москвы 10 марта 1865 года, — тут пронесся слух, что «Русское слово» опять запрещено; я была просто в отчаянии, так было жалко и вас и Митю; потом сказали, что вздор…» Или спустя два месяца в письме от 28 мая: «Письмо ваше к Некрасову, разумеется, читала. Вы спрашиваете меня, поступил ли Митя благородно. Да, но и только всего; это единственное удовлетворение, которое может вынести из этого. Да скажите, с чего Антонович так беленится? Не нравится ему Благосветлов, ну наплюй да разбирай журнал… Митины статьи все читаю. Ничего — дельно…»
2. РАЗРУШЕНИЕ ЭСТЕТИКИ
Новый этап журнальной полемики открыла статья Антоновича «Современная эстетическая теория» в мартовской книге «Современника» за 1865 год. Прежде чем выступить с обещанным разбором «Нерешенного вопроса», Антонович счел нужным обеспечить себе теоретическую базу. Считая себя единственным хранителем традиций Чернышевского, он взялся изложить его эстетическую теорию в первоначальном виде, как «она вышла из рук ее основателя или насадителя на русской почве».
Однако, приступив к популяризации эстетических взглядов Чернышевского, Антонович защищал их не столько от сторонников «чистого искусства», сколько от «рьяных, но не слишком рациональных» последователей новой теории. В последнее время, пишет Антонович, некоторые, восставая против ложных направлений искусства, в горячности и нерассудительности дошли до того, что стали восставать против искусства и эстетического наслаждения вообще. Антонович обвинил своих противников в отступлении от эстетической теории Чернышевского в искажении его идей. Этим обвинением он надеялся привести их в замешательство и, заставив отречься от своих ошибок, направить на истинный путь. Самоуверенный Антонович ошибался в своих расчетах — его противники оказались не столь слабы, чтобы спешить раскаяться, более того, убежденные в своей правоте, они поспешили перейти в контратаку.