Цензурный комитет не согласился с цензором, увидевшим в статьях октябрьской книжки «Русского слова» нарушение законов о печати и на заседании 15 декабря нашел, что эти статьи «по изложению своему… не представляют вполне достаточного повода к судебному преследованию». Мнение Петербургского цензурного комитета было рассмотрено членом совета Главного управления по делам печати И. А. Гончаровым.
Гончаров нашел, что в трех указанных статьях (а также и в некоторых других) октябрьской книжки «Русского слова» повторяются те же нарушения правил печати, за которые были объявлены предостережения «Современнику». Уже этим определяется необходимость применить и к «Русскому слову» ту же меру строгости. «Наиболее обращающая на себя внимание цензуры в рассматриваемой книге статья — «Новый тип» г. Писарева, — пишет Гончаров, — представляет поразительный образец крайнего злоупотребления ума и дарования».
20 декабря министр внутренних дел П. А. Валуев распорядился объявить первое предостережение журналу «Русское слово», в основе которого лежал гончаровский проект: «Принимая во внимание, что в журнале «Русское слово» (№ 10), в статье «Новый тип» (стр. 4, 8, 10, 13, 26) отвергается понятие о браке и проводятся теории социализма и коммунизма, статья же «О капитале» (стр. 50–62) враждебно сопоставляет класс собственников с неимущими и рабочими классами, а в повестях «Три семьи» (стр. 113–115) и «Год жизни» (224–227) высказываются проникнутые крайним цинизмом отзывы об основных понятиях о чести и о нравственности вообще…»
В тот же день, 20 декабря, Писарев сдал в комендатуру очередную статью «Рука (физиологические очерки)» на пяти листах, а еще через три дня — статью «Подрастающая гуманность. Сельские картины» на семи листах. Затем в работе наступил вынужденный перерыв — над Писаревым разразилась гроз».
Узнав о предостережении «Русскому слову», генерал Сорокин вознамерился взять реванш над непокорным узником, пользовавшимся покровительством генерал-губернатора. Лишить Писарева права писать было не во власти коменданта, но он добился желаемого результата, не превышая своих полномочий. По его приказанию у заключенного отобрали книги и письменные принадлежности. Свидания с матерью были сокращены до двух часов в неделю, за камерой установлен строгий надзор. Поставленный в безвыходное положение Писарев впервые за три с половиной года вознамерился подать официальную жалобу и попросил коменданта предоставить ему необходимые материалы, чтобы написать письмо военному генерал-губернатору.
Конечно, коменданту совсем не улыбалась жалоба узника, но службу он знал, а по инструкции заключенный имел право жаловаться. Бумага и письменные принадлежности были выданы в тот же день.
Письмо Писарева Сорокин сопроводил своим объяснением, где перечислял все нарушения режима, совершенные Писаревым и его матерью. А в заключение указывал, что по своей вине Писарев должен был бы содержаться в Шлиссельбургской крепости, где свидания с родными и литературные занятия были бы не так возможны, как здесь.
Не ожидая ответа князя Суворова, генерал Сорокин предложил Писареву указать необходимые для работы книги и потребовал назвать лиц, которые устраивали узнику четырехчасовые свидания с матерью (об этом он узнал из письма Писарева к Суворову). В архиве сохранился листок с ответами Писарева. Он перечислил нужные ему книги, а насчет свиданий написал: «По чьему позволению это делалось, — этого я не знаю, знаю только, что меня обыкновенно уводили на свидание в 10 часов или в начале 11-го, а приводили в каземат в 2 часа или в начале 3-го».
Надо полагать, Писареву не было известно, что продолжительность свиданий с матерью зависела не от официальных распоряжений начальства, а от доброй воли офицеров крепости, сочувствовавших заключенным. Своим неосторожным упоминанием в письме Суворову он поставил этих людей под удар. Его уклончивый ответ на вопрос коменданта не менял положения: при желании комендант мог без труда отыскать виновных. Впрочем, почему-то генерал Сорокин этого не сделал. Следов расследования не сохранилось, никто из персонала наказан не был.
Письмо Писарева достигло своей цели, он вновь получил возможность писать.
Тем временем цензурный комитет познакомился с ноябрьским номером «Русского слова», который вышел в свет 25 декабря. На заседании 5 января 1866 года цензор Скуратов доложил, что эта книга «немногим отличается по духу и направлению от октябрьской», и обратил особое внимание комитета на статьи «Исторические идеи Огюста Конта» Писарева и «Рабочие ассоциации» Шелгунова. «В первой из них, — писал цензор, — под именем средневековой доктрины отрицается божественное происхождение христианской религии, и она представляется лишь результатом борьбы воображения с рассудком». Цензор указывал, что автор статьи старается доказать «бессилие христианского учения, проповедующего сильным и богатым милосердие и щедрость к слабым и неимущим, считая единственным надежным основанием благоустроенного общества развитие всеобщего эгоизма в личностях». По мнению автора, утверждал цензор, «сильных может удержать от посягательства на личность и собственность слабых единственно страх встретить опасный отпор, а для этого нужно, чтобы слабые умели защищать себя коллективною силою масс». Цензор полагал, что эта статья, «как имеющая мыслью развращение нравов и явно противная нравственности», подлежит судебному преследованию. Цензурный комитет согласился с мнением цензора и представил свое заключение на усмотрение Главного управления по делам печати, обращая его внимание также на другие статьи ноябрьской книжки «Русского слова» — «Рабочие ассоциации» и «Библиографический листок», характеризующие направление журнала.
Одновременно с ноябрьской книжкой познакомился член совета Гончаров. В своем донесении он отметил как «самое замечательное место в цензурном отношении» три страницы из статьи «Исторические идеи Огюста Конта». «Если, — писал Гончаров, — несмотря на замаскированную диалектику автора, вывод будет ясен и для всех гг. членов Совета, то само собою разумеется, что такое явное отрицание святости происхождения и значения христианской религии подвергает автора и редакторов журнала прямо ответственности по суду на основании I ч. тома XV Свода законов». Гончаров обращал внимание совета и на другие статьи ноябрьского номера: «Рабочие ассоциации» Шелгунова, «Развитие органического мира во время образования земной коры», «Библиографический листок» и комедию Федорова «Удочка». «Все вышеизложенные вместе взятые уклонения от правил печати, — писал Гончаров, — образуют вредное направление, почему, на основании высочайшего указа 6 апреля, редакции «Русского слова» следовало бы объявить второе предостережение». Однако административную меру в данном случае Гончаров считал менее удобной, чем судебное преследование. Во-первых, потому, что, мотивируя предостережение, пришлось бы смягчить степень проступка. Во-вторых, предостережение не было бы наказанием для главного преступника, Писарева, который, как известно из печати, отделился от журнала, тогда как по суду он первый был бы подвергнут ответственности. Наконец, в-третьих, упомянутое капитальное нарушение правил печати явилось бы достаточным поводом для суда «положить предел вредной пропаганде» «Русского слова». Познакомившись с решением Петербургского цензурного комитета, Гончаров дополнил свой доклад предложением сообщить суду также о статьях, по которым было дано первое предостережение.
На сей раз совет не согласился с Гончаровым. 8 января «Русскому слову» было объявлено второе предостережение за опубликование в ноябрьской книжке статей «Исторические идеи Огюста Конта» и «Рабочие ассоциации».
Свидание Писарева с Благосветловым и Благовещенским, состоявшееся 2 января 1866 года по инициативе редактора-издателя «Русского слова», наметило пути к соглашению. Практически сотрудничество Писарева в журнале не прекращалось, ибо в ноябрьской книжке, где уже не было статей Зайцева и Соколова, печаталось продолжение писаревской статьи о Конте, а в редакции лежали еще две его статьи. Благосветлов сумел удержать своего главного сотрудника. Решающую роль здесь, конечно, сыграла привязанность Дмитрия Ивановича к журналу, сознание того, что это его орган, где он может проводить свои идеи.