Писарев снова работал, не разгибая спины. «Ты, право, не знаешь, — пишет он матери 16 июля, — что это значит, когда три типографии с трех разных сторон требуют материала для работы и когда кроме того имеется в виду необходимость приготовить через два месяца 15 листов оригинального писания. Я перечислю все, что лежит у меня теперь на руках: 1) я редактирую перевод физиологии Дрепера для Луканина; 2) редактирую перевод Брема для Ковалевского; 3) к октябрю я должен перевести 5 листов Дрепера и 4) 15 листов Шерра; 5) к октябрю я должен приготовить для некрасовского сборника 15 листов оригинальной работы». Казалось, у Писарева снова есть все для полного счастья, но начинались новые огорчения. Прежде всего Некрасов отказался от одной из заказанных им статей — о «Дыме».
Зная по прежним статьям Писарева его в целом положительное отношение к творчеству Тургенева, Некрасов опасался, что критик не даст резкой отрицательной оценки новому роману (и в этом Некрасов был прав). Забегая вперед, заметим, что в 1868 году «Отечественные записки» напечатали о «Дыме» статью Скабичевского «Новое время и старые боги», в которой Тургенев осуждался за незнание русской жизни, узость кругозора, западничество, «карание либерализма». Конечно, такой статьи Писарев не написал бы…
Лето проходило в напряженной работе: Писарев много переводит, работает над статьями. Однако годы, проведенные в крепости, дают себя знать. Пишется ему теперь не так легко, как раньше. Отказ Некрасова ст статьи о «Дыме» оказал влияние на душевное состояние Писарева. Совсем недавно он считал себя вполне окрепшим и способным свернуть горы, как вдруг он стал опасаться, что утратил талант. «Я совершенно здоров, — пишет он матери, — т. е. хорошо ем, хорошо сплю и т. д. Но неумение думать, читать и писать продолжается. Вернется ли?!!»
Мучительно для обоих развивается роман Писарева и Маркович. «У меня большие неприятности и огорчения, — писала Мария Александровна весной 1867 года своему другу, парижскому издателю Этцелю. — Было бы долго посвящать вас во все подробности, и рассказ был бы не очень приятен, и я не люблю жаловаться» Мария Александровна не может разобраться в своих чувствах, она сомневается и колеблется. Она высоко ставит талант своего кузена, уважает его ум и влияние на читателя, но разница лет, близкое родство и множество других не менее важных причин… Писарев все более привязывается к Маше, ему кажется, что он ее любит, но не пользуется взаимностью. «Нужно трезво смотреть на вещи, — отечески наставляет Марию Александровну Эт-цель в сентябре 1867 года, — ибо если вы будете считать кого-то совершенством и в один прекрасный день убедитесь, что это не так, то от этого будет тяжелее. Я говорю это в пользу того, кого вы называете Магометом. Любите его меньше, чтобы любить всегда».
Варвара Дмитриевна, обеспокоенная здоровьем сына, обращается к племяннице с мольбой:
В. Д. Писарева — Маркович, 14 августа 1867 года:
«Тебе одной. В эту минуту я очень несчастна, более несчастна даже, нежели люди, не имеющие куска хлеба. Я получила от Мити письмо — он пишет, что ему и не работается и не думается, и недоволен он и своими работами и собой. О, Маша… Я знаю, что это безумие, что это письмо не приведет ни к чему, но все же ты ведь добра, умоляю тебя, сделай Мите жизнь легкой и счастливой… У Мити не так, как у других; если он страдает — этими страданиями уничтожаются его умственные способности… И отчего бы тебе не полюбить его? Он так сильно тебя любит…»
В сентябре Писарев переезжает на Невский, в дом Лопатина. Он снимает каморку в том же подъезде, где расположена квартира Маркович. Так удобнее вместе работать над переводами, почти не расставаясь целый день.
Писарев поглощен своим чувством к Маше. Все другие люди теряют для него всякий интерес. Он ни с кем не встречается и почти не выходит из дому. Родные и прежние друзья во всем обвиняют Маркович, даже в том, в чем она не могла быть виновата.
Писарев между тем болезненно переживал свое отлучение от журналистики. «Я все лето собирался написать к вам, — писал он в ноябре Шелгунову, — а осенью уже перестал собираться и подумал, что, должно быть, не напишу никогда. Вчера я получил ваше письмо и сегодня отвечаю на него. Вы желаете знать подробности о положении нашей журналистики. Я сам стою теперь в стороне от нее. С «Делом» я разошелся в конце мая вследствие личных неудовольствий и с тех пор не сходился с ним. Получая книжки «Дела» и видя мое имя в каждой из них, вы могли думать, что мы помирились. Но этого нет и, вероятно, не будет. В «Деле» печаталась и печатается до сих пор моя большая историческая работа, которая была отдана туда задолго до нашего разрыва и которую я не считал себя вправе брать назад, тем более, что начало ее было уже отпечатано. Я не участвую ни в «Деле», ни в каком бы то ни- было другом журнале. Что же у нас теперь, кроме «Дела», есть в журналистике? «Отечественные записки» — известный вам разлагающийся труп, в котором скоро и червям нечего будет есть. «Всемирный труд», в котором роль первого критика играет Николай Соловьев; «Литературная библиотека», или, вернее, собрание литературных инсинуаций и абсурда; «Женский вестник», которого издательница ведет постоянно до сорока процессов по поводу отжиливания денег.
И, конечно, не этим журналам заманить меня».
Есть действительно слухи о том, что затевается новый журнал, в котором будут участвовать некоторые из прежних сотрудников «Современника». Но эти слухи много раз проносились и оказывались ложными или, по крайней мере, преждевременными. Как бы то ни было, но до сих пор я не получил никакого приглашения участвовать в этом ожидаемом журнале. И, вероятно, я его не получу. Партия «Современника» меня не любит и несколько раз доказывала печатно, что я очень глуп. Искренно ли было это мнение — не знаю, но, во всяком случае, сомневаюсь, чтобы Антонович и Жуковский захотели работать со мною в одном журнале…»
Дальнейший ход событий показал, что Писарев ошибался.
В конце ноября в руки Некрасова перешли «Отечественные записки», под обложкой которых воскресал прежний «Современник». Писарев был приглашен в число постоянных сотрудников нового журнала. Антонович и Жуковский приглашения не получили.
Вопреки опасениям Павленкова 19 декабря беспрепятственно вышел в свет четвертый том Сочинений Писарева. В нем между статьями о «Что делать?» Чернышевского и «Трудном времени» Слепцова впервые была напечатана статья «Генрих Гейне». Любимому поэту, сыгравшему столь важную роль в его умственном развитии и ставшему постоянным спутником всей его жизни, публицист посвятил одну из наиболее ярких и зрелых своих статей.
Писарев формулирует главный принцип критики, к которому сам всегда стремился (хотя выдержать его ему и не всегда удавалось, как, например, в случае с Пушкиным) в своей литературной деятельности: «Критика должна состоять именно в том, чтобы в каждом отдельном явлении отличать полезные и вредные стороны… Ограничиваться цельными приговорами — значит уничтожать критику или, по крайней мере, превращать ее в бесплодное наклеивание таких ярлыков, которые никогда не могут исчерпать значение рассматриваемых предметов».
Применяя этот принцип к творчеству любимого поэта, критик безбоязненно вскрывает слабости и противоречия его мировоззрения: недоверие к демократии, культ личности Наполеона, «эстетическое отношение» к революции, политический дилетантизм и вновь решительно, выражает свои симпатии социализму.