Писарро. А если потомство восславит мои дела, ты думаешь, бренные кости мои загремят "от восторга в гробу? Такою славою бредит мечтатель-юнец - мне она непонятна. Я ценю иное; пусть слава при жизни даст мне почет, поддержку народа против злобы врагов... приблизит к цели... усилит мою власть!
Эльвира. Каждое слово твое, каждый миг, что я тебя слушаю, рассеивает ту волшебную дымку, сквозь которую я глядела на тебя. Ты - человек большого имени и маленькой души. Я вижу, ты не рожден понимать, что значат истинные слава и величие. Иди! Меняй на льстивый лепет своего мимолетного дня сверкающий ореол бессмертного имени. Иди и уставься взором на песчинку под своей стопой и презри звездный балдахин над головою. Славе, державной богине гордого честолюбия, служат не так: кто ищет почета при жизни, стоит только жалким зазывалой в дверях ее храма и, не брезгуя, ловит в грязном дыхании каждого проходимца слово хвалы. Он не посмеет подойти к алтарю, не возложит на него благородную жертву, и никогда не будет воздвигнут над алтарем его боготворимый образ, никогда для памяти своей он не добьется славного бессмертия.
Писарро. Эльвира, оставь меня.
Эльвира. Писарро, ты меня разлюбил.
Писарро. Это не так, Эльвира. Но что мне странно - этот неуместный интерес к другому! Возьми назад свой упрек.
Эльвира. Нет, не возьму, Писарро! Я еще для тебя не потеряна, еще цела последняя нить, которая связывает мою судьбу с твоею. Не разрывай ее - не проливай кровь Алонсо!
Писарро. Мое решенье твердо.
Эльвира. Хотя бы в тот же час ты потерял навек Эльвиру?
Писарро. Хотя бы и так.
Эльвира. Писарро, когда не чести, не человечности, послушайся хоть голоса любви; припомни жертвы, какие принесла я ради тебя. Не бросила я разве для тебя родителей, друзей, доброе имя, родную страну? При побеге разве я не шла на то, что, кидаясь в твои объятия, похороню себя в пучине гибели? Не делила я с тобою все превратности, грозные штормы на море, опасные встречи на берегу? Даже сегодня, в этот страшный день, когда шумела битва, кто стоял, непоколебимый и преданный, рядом с Писарро? Кто свою грудь подставил щитом под удары врага?
Писарро. Все это верно. В любви - ты чудо среди женщин, на войне - ты образец для воина. И потому тебе принадлежит по праву все мое сердце и половина всего, что я приобретаю.
Эльвира. Дай мне убедиться, что я владею твоим сердцем - остальное меняю на пощаду для Алонсо.
Писарро. Довольно! Если б я и хотел помедлить с казнью, сейчас ты каждым словом ускоряешь его судьбу.
Эльвира. Значит, завтра Алонсо умрет?
Писарро. Ты веришь, что это солнце сядет? Так же непреложно при его восходе Алонсо умрет.
Эльвира. Тогда - свершилось! Нить разорвана... навеки. Но запомни... До сих пор я много раз давала тебе повод сомневаться в моей решимости - даже при самой большой обиде, - но теперь запомни: те губы, которые с холодной усмешкой, с мстительною злобой могут оскорблять врага, когда он пал, те губы уже никогда не получат залога любви. Та рука, которая, не дрогнув, подпишет кровавый приговор, предаст ненужной пытке жертву, открывшую сердце свое, та рука уже никогда не пожмет руку друга. Писарро! Не презирай моих слов, не пренебрегай ими! Я чувствую, как благороден пыл, которым дышат сейчас мои мысли... Кто не способен чувствовать, как я, тот жалок в моих глазах; кто чувствует, но не желает поступать, как поступила б я, того я презираю!
Писарро (поглядев на нее молча, с деланой улыбкой пренебрежения). Я выслушал тебя, Эльвира, и отлично понял, какой благородный пыл вдохновляет тебя, ловкий адвокат, ратующий за добродетель! Поверь, я сострадаю твоим нежным чувствам к юному Алонсо! Он умрет на рассвете! (Уходит.)
Эльвира. Так. Справедливо, что я унижена, - я позабыла, кто я, и, вступившись за невинного, заговорила языком добродетели. Я по заслугам получаю пинок от Писарро. Лейтесь, лейтесь, слезы слабости, - последние, какие прольют эти глаза. Как может женщина любить, Писарро, ты слишком хорошо узнал, - теперь узнаешь, как она может ненавидеть. Да, неколебимый! Не дрогнувший ни разу перед смертельным риском! Не ты ли на Панамском гребне бросил вызов бушующим стихиям, разорвавшим молчание той страшной ночи, когда пошел ты, как за своим сапером, за раскатом грома и, вступив на поколебленную землю, водрузил свой флаг над огненным жерлом вулкана! В морском сражении, когда, подорванный снарядом, твой корабль разлетелся в щепы, не ты ли вступил на горящий обломок и поднял над головой свой сверкающий меч, словно и тут, перед гибелью, весь мир вызывал на бой?! Иди же, бесстрашный, и встреть последнюю, самую грозную в жизни опасность встреть и перенеси, если можешь, ярость женщины, оскорбленной тобою! (Уходит.)
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Темница в расселине скалы.
Алонсо в цепях. У входа расхаживает часовой.
Алонсо. В последний раз я видел, как сомкнулся над светилом мглистый океан. В последний раз сквозь щель над головой я вижу мерцанье звезд. В последний раз, о солнце (и близок этот час!), я встречу твой восход, увижу, как под косым твоим лучом белесый утренний туман рассеется в сверкающие капли росы. Потом наступит смерть, и я паду, не встретив полдня жизни... Нет, Алонсо, прожитую жизнь не исчисляй на жалкий счет часов и дней, когда дышал ты: достойно потраченную жизнь мерь благородной мерой дел - не лет. Тогда роптать не станешь - тогда благословишь ты судьбу за то, что в свой недолгий век ты послужил орудием защиты слабых и угнетенных и через тебя пришло к ним счастье! И в преклонные года умрет безвременно, кто не оставит на земле ни в ком воспоминания о добром деле. Долго прожил лишь тот, кто жил, верша добро.
Входит солдат, показывает часовому пропуск. Тот удаляется.
Что ты принес?
Солдат. Мне велено доставить вам в темницу завтрак.