В Средние века и в пору Возрождения (которая бывала много мрачнее) мысль о скелете успешно изгоняла гордыню из пышных празднеств и угашала земные услады. Дело было не в страхе перед смертью — люди пели тогда, встречая смерть; дело было в том, что унижение уродством бросало вызов тщеславию молодости и красоты. Само по себе это хорошо. Молодость холодна и беспощадна, а там, где царит знатность, еще и высокомерна. Нескончаемому лету успеха надо резко напомнить, что звезды смотрят на нас свысока. Раззолоченные, чванливые создания должны понять, что их поджидает смешная, недостойная ловушка, из которой им не выбраться. Они не ведают в своей важности, что так же нелепы, как свинья или попугай; что человек смешно родится, смешно стареет, смешно ест. Но они узнали хотя бы, что он смешон после смерти.
Почему–то в других странах считают, что природа хороша своею красотой. Но красота — такая, скажем, как в дубовой обшивке стен или атласном занавесе, — лишь одно из ее достоинств. Высшее и лучшее в ней — не прелесть, а щедрое, вызывающее уродство. Примеров тому сотни. Карканье грачей ничуть не лучше диких звуков, которые мы слышим в подземке; но оно радует сердце своею хриплой, доброй честностью, и недаром влюбленный угадал в нем имя возлюбленной [36]. Слышал ли поэт, любящий лишь розы и лилии, как хрюкает свинья? А ведь ему пошло бы на пользу задуматься над тем, с какой сердитой силой прокладывает этот звук дорогу сквозь закоулки свиных телес. Наверное, именно так храпит во сне Земля. Самое лучшее, самое старое, самое здравое и святое в природе — ее сходство с младенцем. Она неуклюжа, смешна, важна и счастлива, как маленький ребенок. Это особенно ясно, когда видишь в ней детский рисунок; а он намного проще и намного древнее той болезни, которую мы зовем искусством. Утварь неба и земли складывается в детскую сказку, и взгляд наш становится таким немудреным, что лишь веселый безумец смог бы оценить его прозорливость и простоту. Дерево над моей головой бьет крыльями, словно гигантская птица; луна — словно глаз циклопа, взирающий с небес. И даже если лицо мое омрачает суета, или пошлая злоба, или гнусная гордыня, под ними навеки застыл смех.
В ЗАЩИТУ ДЕТОПОКЛОНСТВА
Почти каждого нормального человека привлекают в детях два свойства: во–первых, они очень серьезны, во–вторых, очень счастливы. Такая полная радость возможна лишь при отсутствии юмора. Самые глубокие философии и философы не достигли той серьезности, которой святятся глаза трехмесячного младенца. Дети серьезны, потому что дивятся миру, и в удивлении этом нет мистики, но много здравого смысла. Детская прелесть кроется в том, что с каждым ребенком все обновляется и мир заново предстает на суд человеческий. Когда, проходя по улице, мы видим внизу дивные круглые головы, слишком крупные для небольшого тела, словно шляпки грибов, мы должны помнить, что в каждой из них — вселенная. В каждой из этих голов — новые созвездия, новая трава, новый город, новое море.
Здравомыслящий человек всегда смутно чувствует, что проникать вглубь лучше, чем стремиться ввысь, и, если бы мы поняли толком, что такое простая земля, мы бы знали все на свете. Точно так же, если бы нам удалось прорвать пелену привычки и увидеть звезды, как видит их ребенок, мы обошлись бы без нового откровения. Именно эта великая истина лежит в основе детопоклонства и никогда не даст ему исчезнуть. Взрослых людей, вечно пекущихся о чем–то и к чему–то стремящихся, легко убедить, что им встретится еще много нового и увлекательного. Но, в сущности, мы не оценили как следует и того, что у нас есть. Мы можем забраться на небо и открыть немало небесных тел, но одно из них мы еще не открыли — то, на котором родились.
Да, дети, не прилагая усилий, творят новое небо и новую землю; но это не все. Их влияние на нас еще глубже. Поведение наше может совершенно измениться в согласии с мятежным учением об удивительности мира. Даже самым простым и темным из нас кажется чудом, что дети говорят, ходят, рассуждают. Философ–циник торжествует, со смехом указывая нам, что воспеваемые детопоклонниками слова и повадки детей ничем не примечательны. На самом же деле прав детопоклонник. Любые слова, любые поступки человека — истинное чудо, и детские, и взрослые, и даже самого циника.