VI.
Ее соседи тоже типичны для Рабочей улицы, но несколько по-другому. В анамнезе у Миши неполное среднее, судимость за мелкую кражу и борьба за группу инвалидности, которую недавно сняли (согласно новой социальной политике, цирроз печени считается излечимым?). Миша очень возмущался, написал Зурабову большое обиженное письмо и стал ждать комиссии «из центра», на время ожидания даже расставшись с алкоголем. Но комиссия не приехала, и он развязал. Миша много лет не работал, перебивался пенсией, но главное - маминой помощью: мама его, говорят соседи, «харчи приносила, а Катька меняла их на самогон». (Во Фролове человека характеризует не профессия, а достаток. Не скажут: «Вышла замуж за предпринимателя», но скажут: «Вышла за обеспеченного». Человека же небогатого, но социально благопристойного определяют словом «работает».) В общем, Мишина мать вышла замуж за обеспеченного и могла заботиться о сыне. И как не понять ее мотив: старшего сына она потеряла, - он тоже сидел, подхватил на зоне «тубик» (туберкулез) и быстро умер. Мише досталась его квартира в малосемейке и нескончаемая мамина забота.
Катя другого полета, других обещаний. Все почему-то вспоминают, как она хорошо училась в школе, подавала большие надежды, и в техникуме училась хорошо. И семья приличная. Потом - глупая юность, дурная компания, наркотики, - и нет хорошей девочки. Сейчас на наркотики нет средств (во Фролове, в отличие от больших городов, и среди подростков главная зависимость - алкоголизм, а не наркомания). Нынче наркотики дороги, да хоть и анаша, поэтому Миша и Катя перебивались самогоном. Да и водка здесь недорогая, самая дешевая - 57 рублей - и вроде бы даже не паленая. Катя тоже была под следствием - несколько лет назад парень, с которым она жила, убил свою мать, но в конце концов ее выпустили и оправдали.
Катя и Миша не были глухими деградантами - по словам соседей, неплохо одевались, имели по мобильнику. Они не стояли на учете у психиатра - но они и в наркодиспансере на учете не стояли, хотя все, как говорится, взывало. Не конфликтовали с соседями, не светились. Правда, Юлина подруга Света рассказывает, как однажды Катя вызверилась на нее за то, что она слишком громко цокала каблуками на лестнице, но Свете, царь-бабе, палец в рот не клади, она совсем не фигурально взяла дебоширку за горло, и каблуки перестали нервировать Катю.
VII.
Информационные ленты ежедневно приносят факты «жестокого обращения с детьми». Детей выбрасывают из окон, обваривают кипятком, бьют головой об стену; особое дело - убийства новорожденных, за них, по новому УК, больше пяти лет не дают, а чаще всего дают и вовсе условный срок. Фролово здесь не исключение, все как у людей. Буквально через неделю после гибели Кирилла - новое покушение на территории Фроловского района: гражданка Таджикистана вышвырнула младенчика из поезда на полном ходу (через Фролово проходит несколько поездов из Средней Азии); как ни странно, детеныш уцелел. Несколько лет назад в той же общаге на улице Рабочей убили девятилетнего мальчика - изнасиловали в подвале и задушили. Но убийство Кирилла и на этом фоне - что-то беспрецедентное, и в силу жестокости, и в силу общей иррациональности. Даже там, где культурные и социальные нормы демократизированы до полной стертости, покушение на младенца - слом последнего культурного табу.
Город, даром что шипел Юлии в спину, был потрясен - и как знать, не окажись Катя под арестом, устроили бы ей суд Линча.
Поведение Кати вызывает абсолютную оторопь. Оправдания ему нет, но, может быть, есть объяснение? Пусть она не могла убежать, когда Кошкин убивал ребенка, пусть даже он удерживал ее потом, - но потом-то он спал, Юля видела это своими глазами, и сто раз могла бы Катя сбежать, позвать на помощь. Получается, встал, увидел нежного розового дьявола, убил, расчленил, лег спать. Почти как в бунинской балладе «Мушкет»: «Встал, жену убил, сонных зарубил своих малюток, и пошел в туретчину…»
На ум приходят разные банальности про странности любви. Любила, покрывала, спасала и оставалась с ним до последнего. Но если бы все было так просто. Почти все, кто знал семейство Кошкиных, уверены: Миша взял всю вину на себя.
Говорят так не из желания защитить его, но просто по факту характера: слабый, безвольный. Убить, а потом резать, а потом проспать всю ночь.
– Зачем ему себя оговаривать?
Загибают пальцы:
– Амнезия у него, ничего не помнит - раз! Да и жить-то ему осталось, с циррозом-то? - два! Она и сделала, а ему внушила: ты убил, просто ничего не помнишь, признайся. Он и признался.
Сейчас Кошкины проходят психиатрическую экспертизу.
VIII.
Дьявол, демон, Омен - нетрудно понять, из каких лекал масскульта возникло это видение. Я спрашиваю, не увлекался ли Миша «этими фильмами», - отвечают, что книг в доме не держали, видак давно сломан, а DVD-плеера не было. С другой стороны, и «Омена», и «Ребенка Розмари» много раз гоняли по телевизору.
Жизнь скучна - и любое преступление расцвечивают богатыми красками. Вот, например, рассказывает мне следователь о недавнем убийстве: подростки убили старика, он должен был снять некоторую сумму в банке, но не снял, получилось - промахнулись. А горожане говорят: о, так это мы знаем! То были девочки, малолетки совсем. Старик нанимал их стриптиз, что ли, танцевать, раз, второй, они решили его ограбить, но денег не нашли и просто вспороли брюшину и отрезали гениталии, носили их в пакетике, всем показывали: смешно, да? Запалились на том, что таксисту одному показали, ему аж дурно стало, он и сообщил. Где миф, а где жесткая провинциальная чернуха, где реалии, а где игра тоскующего воображения? Все смещено, все волнует и будоражит.
Проблема, конечно, еще и в другом - в том, что называется фоновой этикой. В общаге сложилась такая специфическая социальная среда, в которой ни хроническое пьянство, ни плотное знакомство с пенитенциарной системой, ни асоциальный образ жизни не становятся поводом для отчуждения, не воздвигают психологических барьеров между «девиантами» и «благонамеренными». Юлия Сонина, мать двоих детей, медработник, студентка-заочница психологического факультета, и подумать не могла, что с «этими людьми» нельзя иметь дело - во всяком случае, доверять им ребенка, - и у нее была масса причин так считать. Сидели? Так и Леша сидел. От тюрьмы и от сумы, знаете ли. Пьянь и хронь? Ну таких двое из трех, посмотри - и не ошибешься, а люди на самом деле хорошие, добрые, несчастные. Это среда, в которой так плотно перемешаны признаки и характеристики, что самые разные люди вынуждены быть социально близкими. И, может быть, та обструкция, которой подвергает Юлию городское общественное мнение - не жесткая и не всеобщая, но вполне ощутимая, - есть способ самосохранения, такое бессознательное «чур меня»? Потому что все чрезмерно близко и слишком реально. Слишком близкие люди. Слишком тесная жизнь.
Юля провожает меня, накинув куртку на халат, с голыми ногами стоит у подъезда. Мы говорим, что надо - теоретически - уезжать, увозить ее прекрасного старшего мальчика, одиннадцатилетнего Сашу, он увлекается военной историей, и давно я не встречала ребенка с такими вдохновенными глазами, с такой хорошей и ясной речью, надо уезжать, тридцать лет - это совсем, в сущности, немного. Надо, соглашается Юлия, но как-то растерянно. Надо. Если будет возможность… На улице холодно, мы стоим под сенью общаги, восемь вечера, беззвездное небо, тьма беспросветная, под ногами вода и черный лед.
Манхэттенский странник
На 65-летие Эдуарда Лимонова
Дмитрий Ольшанский
Главные условия вдохновения для художников: мистическая религия, война, социально-государственное обособление и простонародная свежая грубость.
Константин Леонтьев
I.
Мне было четырнадцать, и я успел проглотить уже достаточно хороших и правильных книг, чтобы взяться, наконец, за нехорошую и неправильную. Забравшись на верхнюю полку покидающего Москву поезда, я достал припрятанный загодя томик в грязновато-белой бумажной обложке и недоверчиво принялся за чтение. Обжигающее солнце заливало угол 55-й и Мэдисон-авеню, а на последнем, 16-м этаже отеля для самых бедных сидел еще неизвестный мне, но уже полностью раздетый герой и нагло жрал щи с кислой капустою «кастрюлю за кастрюлей». Из окон напротив на него смотрели обыватели, но он был только рад возможности показать им задницу. В этих, всего лишь начальных пассажах романа мне тотчас же почудилось нечто бесцеремонное, возмутительное: щи с капустою, голый, «пусть смотрят». Еще бы: «я не стеснительный, мне наплевать», - заявлялось на первой странице. Как не походила эта нахрапистая, физиологическая сцена на те стыдливые русские шедевры - Ерофеева, Довлатова, Шинкарева, - что в те годы составляли мои лучшие впечатления о словесности. Щи из кастрюли выглядели почему-то куда бесстыднее, чем задница. - Так писать нельзя, - твердо решил четырнадцатилетний моралист и хотел было сердито захлопнуть книжку, но - все-таки удержался. Возможно, дорога была слишком длинна и требовала развлечений, возможно - дурманящее нью-йоркское солнце, осветившее неведомые эдичкины трущобы, напомнило мне о зачине романа совсем другого писателя, которого я тогда уже любил и о котором мне нередко приходилось писать школьные сочинения. Так или иначе, в тот вечер моя невинность была отнята opus? ом magnum Лимонова, и то сопротивление, ожесточение даже, с которым я встретил его персонажа, час от часу таяло.