Но насколько обоснованно говорить о «деревенщиках» как о консерваторах? Кажется, никакой проблемы в этом нет: оппонентами в «долгие 1970-е» «неопочвенники» воспринимались как воплощение консервативных сил (не столько в политическом, сколько в «популярном» смысле слова, когда «консерватор» идет через запятую с «ретроградом»), адресованные им обвинения в насаждении идеалов «патриархальности», невнимании к новому прямо и косвенно на это указывали. Кроме того, оправдать употребление термина «консерватизм» при разговоре о «деревенщиках» и «неопочвенничестве» как таковом можно элементарным номинализмом («Консерватор – тот, кто называет себя консерватором»[204]). По отношению к «неопочвенникам» этот принцип сработает, поскольку они действительно бессистемно и иногда патетически, именовали себя консерваторами. Один из автопсихологических героев романа В. Белова «Все впереди» с вызовом объяснял:
– Куда ни ступи – везде одни революции. В Иране – социальная, в Швеции – сексуальная. В Италии… Мальчики из красных бригад требуют миллионные выкупы за похищенных. Отрезают заложникам уши и посылают родственникам. Тоже ведь революционеры, черт побери! Нет, я не революционер.
– Кто же ты? Либерал?
– Я консерватор. Отъявленный ретроград. И, представь себе, даже немножко этим горжусь[205].
В 1990-е годы «деревенщики» пользовались этим термином для самоаттестации еще охотней, отодвигая на второй план прежние дефиниции, нередко выстроенные на аналогии с российскими интеллектуальными течениями XIX века («неославянофильство», «неопочвенничество»)[206]. При этом «экологический консерватизм»[207] С. Залыгина, его же утверждение, что «Новый мир» начала 1990-х – «консервативный» журнал, не торопящийся примыкать к той или иной политической силе[208], и не лишенное отчаяния «исповедание» В. Распутиным себя консерватором в 2000 году[209] отличаются друг от друга не только индивидуальными «авторскими» смыслами, но референцией к разным политико-культурным контекстам. Разговор о консерватизме «деревенщиков» требует постоянных уточнений: какой консерватизм мы имеем в виду, частью какой писательской истории он оказывается? почему «деревенщики» полагали возможным и необходимым прибегнуть именно к термину «консерватизм»? что именно в своей позиции они считали «консервативным»?
Политическая теория фиксирует трудноопределимость «консерватизма», особенно если мы стремимся «вывести» это понятие из институтов, которые в разное время консерваторы думали защитить/сохранить[210]. В давней работе Сэмюэля Хантингтона[211] подчеркивалось, что консерватизм ситуативен – это возникающая в разных национальных контекстах и в разные периоды реакция на болезненные социальные изменения. Ее формы вариативны, поэтому консерватизм, по Хантингтону, является позиционной (positional) идеологией. Есть еще более давняя, идущая от К. Мангейма традиция понимания консерватизма как «стиля мышления». Немецкий социолог стремился описать обстоятельства появления консерватизма как «объективной историко-структурной конфигурации»[212], связав его с деятельностью романтиков (немецких, прежде всего), которые вывели традиционалистские принципы в сферу рефлексии и эстетизации[213]. Мангейм дает перечень основных структурных признаков (маркеров) консервативного мышления: предпочтение конкретного абстрактному, иррационального рациональному, качественного количественному, целого части, органицизма механицизму. Эти наблюдения впоследствии были частично оспорены, во многом конкретизированы, теоретически фундированы, введены в более прозрачные логико-классификационные структуры[214], но в целом они серьезно повлияли на культурно-политическую идентификацию консерватизма. В дальнейшем в научной литературе высказывались соображения в пользу дифференциации традиционализма, консерватизма и радикального консерватизма, подчеркивалась связь консерватизма с традицией религиозной ортодоксии и разного рода партикуляристскими идеологиями, прежде всего нацеленными на утверждение этнокультурной уникальности, анализировалась корреляция между консервативными убеждениями и определенной «структурой чувств»[215]. Из многочисленных теоретических и исторических исследований консерватизма, где описаны его идеологические контуры, интеллектуальная и образная структура, исторически специфичные формы, можно почерпнуть аргументы систематизирующего свойства, но насколько они приложимы к писателям, не претендовавшим на роль политических мыслителей и тем более действующих политиков? На мой взгляд, разговор о «деревенской прозе» как об одном из вариантов художественной репрезентации консервативных взглядов все-таки оправдан. Если историк и социолог объяснили бы свою мотивацию тем, что созданные «деревенщиками» тексты есть «высказывания группы»[216], выразившей консервативные умонастроения и убеждения, и потому заслуживают изучения, то филологу интересней особенности артикуляции антимодернистских ценностей в литературном тексте (то есть все та же метафорика традиционализма/консерватизма, размечавшая социальное пространство и ориентировавшая в нем), легитимация писателями собственного консерватизма посредством философии и литературы, в общем – консервативное воображение (conservative imagination). Надо признать, что в «эстетическом консерватизме»[217] «деревенщиков» политически внятные коннотации просматриваются редко (пожалуй, несомненны они лишь в «Последней ступени» В. Солоухина). Для этих авторов консерватизм не был политической философией, он преподносился и осознавался в большей степени как сформированная неприятием «исторического» и «политического» «онтологическая» позиция – символ устойчивости и постепенности, доверия к «саморазвитию» жизни[218], выражение «контрреволюционности» и позитивно окрашенного «охранительства»[219]. Поэтому, например, в связи с «деревенщиками» возможно говорить и о традиционализме, противополагавшем себя революционаризму, и о консерватизме, антиподом которого выступал либерализм. Характер окказионального использования этих антитез в данном случае вторичен, поскольку правые «долгих 1970-х» самоопределялись, критикуя революционаризм 1920-х годов и считая современных либералов главными пропагандистами идеологии модернизационных изменений, а значит, наследниками революционеров, причем наследниками в самом буквальном смысле – детьми и внуками тех, чьими руками делалась революция и устанавливалась советская власть (отсюда сарказм в адрес «детей ХХ съезда» и «детей Арбата»[220]).
204
См. Об этом:
206
Наряду с определениями «консерватизм», «консервативный», «неопочвенники» использовали смежные термины «реставрация» и «реакция». Кожинов, например, вспоминал, как однажды Юрий Карякин попросил его одной фразой сформулировать свое кредо. Кожинов тогда ответил: «реставрация» (См.:
207
См.:
208
См.:
209
См.:
210
Современный исследователь консерватизма, иронизируя над подобным подходом, замечает, что в разное время консерваторы защищали «королевскую власть, конституционную монархию, аристократические привилегии, представительскую демократию, президентскую диктатуру; высокие пошлины и свободную торговлю; национализм и интернационализм; централизм и федерализм; феодальную вотчину, капиталистическое рыночное общество, ту или иную версию государства всеобщего благосостояния. Они отстаивали религию в целом, традиционную церковь, а также необходимость для правительства защитить себя от претензий со стороны религиозных фундаменталистов» (
211
214
В составленной Мюллером антологии консерватизма речь идет о повторяющихся (recurrent) консервативных аргументах (критика эпистемологически претенциозных форм знания, гуманизма и др.), темах (значимость обычая и традиции, поддержка семьи, неприкосновенность частной собственности, важность государства и элит и т. п.) и образах (природа и вторая природа, прозрачность – завуалированность) (См.:
215
Привожу ссылку на несколько принципиально разных по теоретико-методологическим подходам и, так сказать, «практическому посылу» работ из богатейшей библиографии консерватизма:
218
Это особенно характерно для прозы и публицистики С. Залыгина (например:
219
Поэтизацию консерватизма, потерпевшего историческое поражение, но не поступившегося собственными принципами, см.:
220
См.: