«Деревенщики» среагировали и на семиотический аспект поведения «настоящего русского интеллигента». Здесь главными для них оказались высоко ценимые качества органичности и естественности, то есть самопредставления, свободного от потребности предъявлять кому-либо свою образованность, хорошие манеры, компетентность и, как следствие, демонстративно выстраивать дистанцию по отношению к не владеющим необходимыми социальными навыками и этикетными тонкостями. С благодарностью «деревенщики» вспоминали встречи с «настоящими интеллигентами», которые деликатно устраняли разделявшую собеседников дистанцию. О своем глубоко почитаемом литературном наставнике критике Александре Макарове Астафьев впоследствии говорил:
И как истинно культурный человек он умел не делать, не показывать дистанции. Пожалуй, это отличительная черта тех немногих подлинно культурных интеллигентных людей, которых я встречал. <…> Как сегодняшнему обществу недостает таких людей! Без снобизма, заносчивости, угодливости и перехмура. Зато сколько полукультурных снобов![377]
Естественность поведения в глазах «деревенщиков» была характеристикой, объединявшей рафинированного интеллигента и «простого» человека в рамках символической народной общности. «…Люди настоящие – самые “простые” (ненавижу это слово!) и высококультурные – во многом схожи, – заявлял Шукшин. – <…> Ни тем, ни другим нет надобности выдумывать себе личину, они не притворяются…»[378]. Органичное поведение интеллигента и крестьянина, по Шукшину, не нуждается в «личине», в то время как поведение интеллектуала, порожденного городской цивилизацией, в восприятии тех, кто этой цивилизации до определенного момента не был причастен, оставалось маркированным[379], потому воспринималось как утрированно раскованное и утрированно артистичное[380]. Столь же искусственным и тоже маркированным виделось «деревенщикам» поведение вчерашнего деревенского жителя, а сегодня мещанина, чье овладение культурой было формальным, ориентированным на «маленькие нормы»[381]. «Культурность», призванная прежде всего посылать окружающим сигнал об изменившемся социальном статусе ее носителя, оценивалась «деревенщиками» иронически, а то и саркастически. Шукшин обращался к читателю:
Это вранье, если нахватался человек «разных слов», научился недовольно морщить лоб на выставках, целовать ручки женщинам, купил шляпу, галстук, пижаму, съездил пару раз за рубеж – и уже интеллигент. Про таких в деревне говорят: «С бору по сосенке». Не смотри, где он работает и сколько у него дипломов, смотри, что он делает[382].
Сами же «деревенщики» склонялись к противоположной стратегии самопрезентации – поведению «естественному», основанному на игнорировании условностей этикета, прямоте, спонтанности реакций, «искренности» (то есть к акцентированию не «культивированного», а «природного»). Такое поведение, как не раз отмечалось, было попыткой достичь независимости от власти чужих правил. Выбор в пользу «естественного» поведения мотивировался следованием «натуре» и нежеланием осваивать «вторичный» пласт культуры – «поверхностную» цивилизованность, нашедшую выражение в тех элементах светскости и свободы специфически интеллектуалистской самопрезентации, которой таланты из провинции противопоставляли молчаливую серьезность, пусть иногда граничащую с тяжеловесной неуклюжестью, но таящую глубину и незаемный жизненный опыт. Описывая участие в 1959 году в литературном семинаре, Астафьев по этому признаку разводил писателей из провинции и «высоколобую» московскую творческую среду:
378
379
О маркированности поведенческих репрезентаций с точки зрения внешнего наблюдателя см.:
380
Ср. с пассажем в одной из шукшинских статей: «У меня было время и была возможность видеть красивые здания, нарядные гостиные, воспитанных, очень культурных людей, которые непринужденно, легко входят в эти гостиные, сидят, болтают, курят, пьют кофе… Я всегда смотрел и думал: “Ну вот это, что ли, и есть та самая жизнь – так надо жить?” Но что-то противилось во мне этой красоте и этой непринужденности: пожалуй, я чувствовал, что это не непринужденность, а демонстрация непринужденности, свободы – это уже тоже, по-своему, несвобода. В доме деда была непринужденность, была свобода полная» (