Трагедия чужеродна нашему образу жизни? Нет, мы сами трагедия, самая потрясающая из всех написанных и ненаписанных.
1921 г.
* * *
То и дело слышишь, как толкуют о «трагедии» в моих пьесах, называют их «мрачными», «гнетущими», «пессимистичными», короче, говорят те слова, которыми обычно обозначают все, что имеет трагичный характер. Я думаю, что смысл трагедии в том, как понимали ее греки. Трагедия возвышала их, побуждала жить все более и более полной жизнью. Она давала им глубокое духовное восприятие вещей, освобождала от мелочной жадности повседневного существования. Когда они видели трагедию на сцене, они чувствовали, как воплощается в искусстве их собственная безнадежная надежда... Ведь любая победа, которую мы можем одержать, совсем не та, о какой мы мечтали. Сама по себе жизнь—ничто. Только мечта заставляет нас бороться, желать— жить! Достижение, понимаемое узко, как обладание,—это тупик. Мечты, которые можно полностью осуществить, недостойны называться мечтами. Чем выше мечта, тем невозможнее ее осуществить. Когда человек стремится к недостижимому, он сам обрекает себя на поражение. Но его успех—в борьбе, в стремлении! Тогда человек—пример духовной значительности, которой достигает жизнь, когда он ставит перед собой высокие задачи, когда личность ради будущего и его благородных ценностей вступает в схватку со всеми враждебными силами внутри себя и вне себя.
1922 г.
* * *
У меня нет желания принимать позу «непонятого», но иногда меня и в самом деле обескураживает (то есть может обескуражить, если не обладать чувством юмора), что большинство моих критиков не хотят видеть, что я пытаюсь сделать и как я пытаюсь это сделать, хотя я льщу себя надеждой, что мои цели и средства достаточно характерны, индивидуальны и позитивны и их не спутать с чьими-то еще, а также с целями и средствами любой «модерной» или «предмодерной» школы. Воистину недоумеваешь, когда тебя называют то «низменным реалистом», то «мрачным натуралистом и пессимистом», то «залгавшимся романтиком-моралистом»—не говоря уже о редакционной статье в «Таймс», которая раз и навсегда определила «Страсти» как пьесу «неопри-митивистскую», а меня назвали Матиссом драмы! Поэтому я действительно хочу объяснить кое-что благосклонному слушателю, убедить его в том, что я пытался и пытаюсь быть чем-то вроде плавильного котла для всех этих методов, поскольку в каждом из них я вижу нужные мне достоинства, и, если во мне окажется достаточно жара, сплавить их, таким образом, в мою собственную технику. Однако менее всего обращают внимание на то, что я более всего ценю в себе: на то, что я немного поэт, который старается обработать разговорную речь, чтобы обнажить изначальные ритмы красоты там, где ее, по всей очевидности, нет: «Джонс», «Обезьяна», «Крылья...», «Страсти» е1с., и увидеть
2-3429
33
величавую, способную преображать трагедию (в том смысле, как ее, насколько можно уловить, понимали греки) в жизни, которая кажется униженной и лишенной всякого достоинства. Кроме того, я—убежденный мистик, ибо всегда пытался и пытаюсь показать Жизнь через жизнь людей, а не просто жизнь людей через характеры. Я остро ощущаю действие некой скрытой Силы (Рока, Бога, нашего биологического прошлого — как ни назови, во всяком случае Тайны) и извечную трагедию Человека, ведущего славную, губительную для него самого борьбу, дабы проявить себя в этой силе, а не остаться, подобно животному, бесконечно малым эпизодом в ее проявлении. И я глубочайшим образом убежден, что это — единственный предмет, о котором стоит писать, и что, видоизменяя современные ценности и символы театра, можно — сейчас или в будущем—достичь такой трагической выразительности, которая в какой-то степени заставит сегодняшнюю аудиторию отождествить себя с возвышенными трагическими фигурами на сцене. Конечно, здесь много от фантазии, но там, где дело касается театра, надо мечтать, а греческая мечта о трагедии—самая высокая мечта на свете!
1925 г.
ЮДЖИН О’НИЛ
ТЕАТР И ЕГО СРЕДСТВА
Меня теперь уже не привлекает одноактная пьеса. Эта форма недостаточна, тут не развернешься. Правда, одноактная пьеса— прекрасное средство создать что-то одухотворенное, поэтическое, то настроение, которое трудно сохранить в большой пьесе. Мой цикл, который готовит «Провинстаун», включает отдельные законченные вещи, и все-таки в них фигурирует команда одного и того же корабля, как бы сплавляя четыре одноактные пьесы в одну большую драму. Я не претендую на оригинальность — ведь то же самое сделал Шницлер в своем «Анатоле»*. И, бесспорно, не только он.