Не уверен, что пониманию всех этих предложений я всецело обязан «Пособию для сыновей», но, несомненно, за манерничани-ем, инфантильной бравадой и резким неприятием культуры отчужденного мира скрывается талант (а это немало в наш век). Нужно подтверждение? Думаю, нет. Тем более сам Бартельм говорит так: «Нынче мне не читается. Лучше выпить, поболтать или послушать музыку... Теперь я постоянно слушаю рок». Согласен.
Могу предположить, что Грейс Пейли и Бартельм друзья, потому что она не принадлежит к галерным рабам — так некий литературный поденщик Гарри Т. Мур любит называть некоторых писателей. Пейли — ярко выраженная новеллистка, представительница старомодной прозы «Спокойствия» и «Неподвижности» («С» и «Н»), и мне доставили большое удовольствие ее два сборника рассказов «Маленькие беды мужчины» (с очень милым подзаголовком «Истории влюбленных мужчин и женщин») и «Грандиозные перемены в последнюю минуту». Она пишет, так сказать, с натуры... Я имею в виду жизнь. С необыкновенным чутьем она улавливает настроения людей. Каждый герой говорит у нее по-своему. Хотя порой она переходит на чисто бабий или склочный тон письма, проза ее настолько сильна своей естественностью, что это не мешает ей и свидетельствует о владении хорошим, если не блестящим стилем (она почти всегда находится на стадии кипения и никогда не остается равнодушной).
Творчество Уильяма Гэсса возвращает нас в область «Поиска» и ^«Эксперимента» («П» и «Э»). В 1966 году я прочитал его первый роман «Счастье Оменсеттера», и мне он очень понравился. Зачастую его очерки исключительно хороши. Когда он в ударе, то может сделать такое, что не под силу никакому критику (посмотрите, например, что он пишет о Гертруде Стайн). По-видимому, ему совсем не понравилось, что Беллами поместил интервью с ним в своей книге. Отозвался он о нью-йоркских престижных критиках весьма резко: «Чихал я на них». Следует заметить, что из всех писателей, которыми восхищался Бартельм, только Уильям Гэсс интеллектуал в подлинном смысле слова (я не ставлю в кавычки слова «интеллектуал» и «в подлинном смысле»). Интеллект Гэсса не только первоклассен, он и слишком сложен, чтобы соответствовать подвижному складу ума, скажем, Бартельма. Следует принять во вшшание слова Гэсса: «Когда я учился на философском факультете, то много времени тратил на изучение природы языка. В какой-то мерс я примыкал к школе «лингвистической философии», которая чрезвычайно скептически относилась к проблеме природы языка».
У Гэсса есть претензии к Барту, Борхесу и Беккету: «Иногда их произведения, задуманнные как метафорическое переосмысление отношений между читателем и внешним миром, который они создают, превращают читателя в пассивного наблюдателя». Это замечание справедливо, хотя не бесспорно. Что означает слово «пассивный»? Должен ли читатель прыгать по комнате, чтобы поднялось кровяное давление? Чтобы повысился адреналин, когда он (читатель) и текст борются друг с другом? Но спустя предложение Гэсс делает крутой вираж: «Я не терплю так называемого ,,творческого читателя"». Иными словами, идеальный читатель — это не творческий, но активный читатель. Слова «творческий» и «активный» не следует понимать буквально.
«Я редко читаю художественную литературу, и обычно она не доставляет мне удовольствия». Как и другие современные писатели, Гэсс погружен в прозу «Поиска» и «Эксперимента» («П» и «Э»). И хотя они читают без всякого удовольствия, не в пример другим, естественно, им хотелось бы, чтобы их самих читали с удовольствием. Кто же? Вероятно, студенты, учащиеся на литературных курсах, мрачные и печальные.
Сам Гэсс—любопытная фигура. В сущности, он традиционный прозаик, владеющий всеми секретами успеха и у собрата-писателя, и у читателя. Тем не менее он, очевидно, стал жертвой «П» и «Э». О своем будущем произведении он говорит: «Надеюсь, что оно действительно будет самобытно и по фбрме, и по содержанию, хотя я не поклонник самобытности ради самобытности». Вот афоризм, достойный Джимми Картера.
«Издавна литературе присуще заимствование из эпискш^ ной формы, журналистики, дневниковой и автобиографической прозы, из истории, литературы о путешествиях, газет, уличных сплетен и т. д. Она легко подделывалась под тот или иной из этих жанров. История литературы — это в некотором роде летопись усилий создать свою собственную форму. У поэзии есть своя форма. Она ни у кого не заимствует форму. Ныне роман—это придуманные новости, придуманные психологические или социологические ситуации, придуманная история... даже непридуманная, а фальшивая, я бы сказал. Я хотел бы создать свою собственную форму подобно тому, что Рильке сделал с формой дневника в своих «Заметках Мальте», а Джойс—в «Улиссе» и «Поминках по Финнегану».