Глава I
Книга, трактующая предмет столь необъятный, нуждается в заглавной метафоре, которая придала бы ей хоть иллюзию надежды. Существует древнее предание, что бог Тор каждый год обводил землю кругом, дабы отразить нападения врагов порядка. Но шли годы, Тор старел, и круг, внутри которого жили боги и люди, становился все уже. Тогда бог мудрости Один отправился к королю троллей, крепко обхватил его руками и потребовал, чтобы тот открыл ему секрет: как сделать так, чтобы порядок восторжествовал над хаосом. «Отдай мне твой левый глаз,— сказал король троллей,—и я отвечу». Не колеблясь Один вырвал и отдал ему свой левый глаз. «Теперь отвечай мне!» И тролль ответил: «Секрет в том, что смотреть надо в оба глаза!»
Левый глаз Одина был той. последней, вернейшей надеждой, что оставалась богам и людям в их царстве света, со всех сторон Окруженном тьмой. Все, что осталось нам,—это молот Тора, символизирующий собой не грубую силу, но искусство или же, учитывая то, что у молота два конца, искусство и критику. Сам Тор, однако, нам не помощник. Подобно другим богам, он умер. Осталось лишь его оружие, забытое в густом бурьяне под забором, и хорошо бы догадаться, как его использовать.
Эта книга как раз и представляет собой попытку разработать некий свод правил, проанализировать причины неблагополучия, поразившего в недавние годы различные виды искусства, в частности литературу — область, где я наиболее сведущ, а также причины неблагополучия в критике.
Язык критиков и тех художников, что привыкли со вниманием прислушиваться к критике, стал донельзя странным: никто не говорит более о чувствах или плодах размышлений, никто не говорит о поразительных и волнующих поворотах сюжета или о чудесных характерах и идеях; фразы состоят из длинных слов, таких, как герменевтический, эвристический, структурализм, формализм,— «темный язык»; особенно в ходу тончайшие разграничения, к примеру между модернизмом и постмодернизмом,— способные вызвать недоумение даже у сообразительных коров. Став более, чем когда-либо прежде, сложной для восприятия, критика стала и более поверхностной.
Поверхностность уместна на своем уровне, она обладает определенной развлекательной ценностью. Почему бы, в самом деле, иным не специализироваться по части волосков, произрастающих на левой стороне хобота у слона? Даже в высших,
серьезнейших своих проявлениях критика, как и искусство, отчасти игра; это известно всем настоящим критикам. Мои-возражения вызывает не характер игры, но тот факт, что большинство современных критиков, равно как и значительная часть наших художников, потеряли из виду ее смысл: ибо недостойно тешиться волосками на слоновьем хоботе, если в это самое время слон топчет ногами младенца. В наши дни никому не придет в голову, что искусство, во всяком случае в Америке, способно топтать младенцев. Между тем оно занимается этим постоянно и, что хуже всего, с самодовольной ухмылкой. Мне приходилось наблюдать, как писатели, композиторы и живописцы словно мимоходом стряпают свои «произведения». И почти все они—славные люди.
Художники вообще люди приятные, ребячливые в любви и в ненависти, безо всякого злого умысла производящие на свет плохие картины, музыкальные композиции и книги. Их честолюбие—гарантия того, что они постараются создать лучшее, что умеют или полагают себя призванными создавать. Изъян, однако, скрывается не столько в создаваемых ими образах, сколько в образе их мышления. «Искусство—игра или отчасти игра»,— заявляют они с обаятельнейшей улыбкой, предлагая нам свои малопитательные яства с тем же убийственным равнодушием, с каким толстая девица подает заказанную вами котлету. То, что они говорят, само по себе достаточно верно; нет ничего скучнее человека, голосящего непрестанно: «Эй, ну давайте же будем серьезнее!» Однако именно об этом нам сейчас и надо голосить.
В мире, где почти все, именующееся искусством, мертво, продажно, и к тому же отдает пустозвонством и академизмом, я отстаиваю—при помощи разумных доводов или, наоборот, стуча кулаком по столу—старомодный взгляд на сущность и назначение искусства и, соответственно, основную обязанность критики. Я вовсе не хочу отнять у искусства радость, однако ведь и самому легкому развлечению не повредит, если ему чуточку добавить моральной ответственности и убавить модных банальностей.
Мысль, легшая в основу этой книги, стара как мир, она заимствована мною у Гомера, Платона, Аристотеля, Данте и многих других, она считалась общепринятой для западной цивилизации вплоть до конца XVIII столетия. Казалось бы, все критики и художники должны были ее хорошо усвоить—многие, возможно, и усвоили. Но по собственному опыту я знаю, что в университетских аудиториях или в разговорах на кухне за полночь, после вечеринки, традиционный взгляд на искусство большинству людей представляется поразительным откровением.