По-настоящему интересная и жизненная критика приближается к искусству — она сочиняет вымыслы на основе вымыслов, следовательно, как наука никуда не годится. Представить конкретное на уровне абстракции — значит неизбежно его исказить. Эмоциональное развитие принимает вид логической последовательности, художническое прозрение — некоего тезиса. Беда в том, что, если вымыслы художника отличаются такой сложностью, что необходимость воспроизвести ее ставит в тупик, вымыслы критика с легкостью присваивают себе авторитет непререкаемых истин, ибо они суть искусство подчищенное и проясненное, в худшем случае сведенное к главной идее, как ее понимает критик. Слова авторитетного, серьезного критика способны закрывать музеи, не допускать к публикации книги или же способствовать успеху недостойных произведений. Нет нужды приводить здесь много примеров. Так, несмотря на то что Хиндемит открыл «унтертон» как основу звукового регистра, а Шёнберг принципиально не признавал атональности, в течение ряда лет благодаря распространенному критическому заблуждению, выдававшему атональность за музыкальный эквивалент Эйнштейновой теории относительности, авторитетом пользовалась музыка, которая, следуя формально за Шёнбергом, однако не унаследовав его страстности и творческой силы, по сути была полнейшей ерундой: она игнорировала или грубо насиловала структуру сознания—мы ее буквально не слышим. Или возьмем литературу. Были годы, когда от детей прятали книжки о стране Оз*, и все потому, что некие псевдокритики (второразрядные педагоги и психиатры-любители) порешили однажды, что сцены обезглавливания, как бы ни были они смешны и безобидны в контексте, подразумевают кастрацию. А с другой сторойы на многострадальное человечество обрушивались в недавние годы целые горы отвратительных книжек, полотен, симфоний и т. д., которым усилиями посредственных критиков приписывалась особая проницательность в толковании проблем, связанных, к примеру, с положением негров или женщин. Можно было предположить, что эта мода по крайней мере заодно поддержит и истинное искусство, затрагивающее те же темы; этого, однако, не произошло. По-настоящему хорошая книга или картина, посвященная неграм или женщинам, сегодня находит сбыт отнюдь не с меньшим трудом, чем прежде. Подлинное искусство слишком сложно, чтобы только отражать определенную политическую тенденцию. Стремясь раскрыть истину без прикрас, оно бывает трудным и часто резким. Оно ниспровергает наших кумиров и наши благодушные верования, дерзко нарушает правила вежливости и человеколюбивых компромиссов.
Как я уже говорил, искусство по своей сути и назначению морально, а значит, жизнетворно: оно морально по своей творческой природе, морально по своему пафосу. Если после чтения «Страданий молодого Вертера» Гёте люди по всей Европе принялись убивать себя, значит либо книга Гёте была ложным искусством, либо читатели ее неверно восприняли. Горькой жалобой подчас вырываются у художника слова: «Даже птицы вьют гнезда, один я не созидаю ничего». Однако жалоба эта лишь указывает на желаемое и должное положение вещей: искусство строит, оно никогда не коснеет в бездействии, оно разрушительно лишь по отношению ко злу. Искусство, которое разрушает добро, ошибочно принимая его за зло, суть ложь, глубочайшее заблуждение— его следует открыто изобличать. Как я уже утверждал, смысл истинного искусства состоит в том, чтобы охранять мир, населенный богами и людьми. За это истинная критика должна превозносить истинное искусство, раскрывая его достоинства с наивозможно большей ясностью и широтой охвата и в то же время обличая ложное искусство за измену своему истинному призванию. Задача критика нелегка, ибо тролли — большие мастера на лживые ухищрения.