Писательство можно в известном смысле сравнить с умением распорядиться наследством. Тут будут и экономия, и траты, важно только, чтобы они не свелись к сквалыжничеству либо к мотовству. Разумная экономия состоит в том, чтобы выкачать из замысла по капле весь его смысл; разумные же траты заключаются в том, чтобы посвятить себя долгим раздумьям и кропотливому труду, который выражается в процессе отбора и изложения материала.
Это вновь возвращает нас к вопросу о расходах — расходе времени, терпения, сосредоточенности, мыслей; это возвращает нас к тому, что надо предоставлять возможность сотням разрозненных жизненных впечатлений накапливаться и группироваться в памяти, пока однажды несколько из них не заявят о себе в голос, чтобы ярко высветить идею, давно вами вынашиваемую. Как часто (и как неточно) сознание художника называют зеркалом, а произведение искусства—отразившейся в этом зеркале жизнью. Действительно, сознание художника, подобно зеркалу, отражает весь его опыт, но что касается произведений искусства, от малого до великого, то они должны быть не отражениями, а проекциями, накладываясь на которые — при благоприятном расположении светил,— отраженный опыт вдруг начинает изливать все свое сияние.
1925 г.
ТЕОДОР ДРАЙЗЕР НОВЫЙ ГУМАНИЗМ
Традиционализм—вместо всякой новизны и необычайности, или декорум (голоса робких, боязливых и не приемлющих ничего нового, странного, непривычного)—вместо действия или труда, вместо голосов тех, кто ищет новизны и необычности; «леди» и «джентльмены»—вместо «мужчин» и «женщин»; д-р Ирвинг Бэббит—вместо Бернарда Шоу и Менкена; религия—вместо науки; тени Оксфорда и Кембриджа, Принстона и Гарварда и—металлургические заводы Гэри; передовые линии окопов или миллионы покорно марширующих солдат и—современные большие города. Таков гуманизм, восстающий против натурализма, своего исконного врага.
Но как может «декорум» или заумная утонченность стать предметом веры? Как можно класть это в основу искусства и литературы? Что же тогда будет с Вольтером, Руссо, Шекспиром, Марло, Вийоном, Рабле, Боккаччо, Дефо, Свифтом, Фильдингом или—обращаясь уже к нашей современности—со Стриндбергом, Горьким, Уитменом, Стендалем, Достоевским, Мопассаном, Бальзаком, даже с нашим Марком Твеном? Все они попадают в кучу нежелательного и подлежат забвению! А кем же их заменить? Диккенсом? Теккереем? Джордж Элиот? Уильямом Дином Хоуэл-сом? Прустом? Д-ром Ирвингом Бэббитом? Может быть. Разве знаешь, что несет завтрашний день!
А пока вокруг нас шумит все та же жизнь, неизменная и низменная. Чикаго не платит рабочим, в Лондоне горсточка власть имущих не может столковаться относительно того, как лучше убивать друг друга, и коммунизм ослепляет своим ярким светом капитализм, в Нью-Йорке развращенные судьи сажают в тюрьмы людей менее преступных, чем они сами, католическая церковь ополчается на науку; словом, два десятка стран и с полдюжины континентов, набитых, как соты медом, пороками, ложью, обманом и наглостью всех видов и родов, и—маленькая кучка школьных философов и эстетов, требующих от нас, чтобы мы занимались шлифовкой аметистовых прилагательных и отображали в своих произведениях «декорум», а не грубые мысли!