Однако в ней нет ненависти. Горько посмеиваясь над своими молодыми «интеллектуальными» соотечественниками, Тургенев понимает их. Они, как и он, представители своей среды и ее традиций. Зато на петербургских «аристократов» с их жестокостью и продажностью направлено все презрение писателя.
Жизнь Литвинова во многом напоминает жизнь Тургенева. Подобно своему герою, писатель был сыном «вышедшего в отставку служаки», доживавшего век в своем поместье, а мать Тургенева, как и полагалось родовитой дворянке, жила на широкую ногу, постепенно разоряя имение. В семье Тургенева, как и в доме Литвинова, говорили исключительно по-французски. У слуг и дворни учился будущий писатель русскому языку, великим мастером которого суждено было ему стать.
Как и Литвинов, Тургенев жил в Бадене, там он написал «Дым»; эпизоды и характеры его произведения взяты из самой жизни. Приехал он в Баден, чтобы не разлучаться с певицей Виардо—самым близким другом всей его жизни...
И конечно, образ Ирины отразил личный опыт Тургенева определенной поры. Она одна из трио тургеневских героинь, пылких, обаятельных, приносящих мужчинам лишь страдания; две другие—это Варвара Павловна из «Дворянского гнезда» и Мария Николаевна из «Вешних вод». Но Ирина—самая человечная' и чистая из них троих. Многим мужчинам знакомы такие женщины, подобные львицам, берущие только то, что им нравится, неся окружающему разрушение, подчиняющиеся только сильному мужчине. А Литвинов не был сильным, как и сам Тургенев.
Тургенев принадлежал к плеяде великих, русских романистов, выступивших вслед за Гоголем, он был предшественником и современником таких Гигантов, как Толстой и Достоевский. Своеобразие русского реалистического романа, отличного по своему методу от западноевропейского, может быть отчасти
объяснено общественно-политическими условиями в России.
Несмотря на политические запреты, русские люди горячо интересовались политикой, а русские романисты были в первую очередь политическими пропагандистами. Но как писать о политике, чтобы тебя печатали и читали? Только воплощая в литературе быт и общественный уклад России, только создавая художественные картины народной жизни и давая читателю возможность сделать собственные выводы. В этом была сила Тургенева,..
«Дым», помимо потрясающего эпизода, связанного с Ириной и Литвиновым в Бадене, представляет для нас особый интерес как изображение русского общества не только 60-х годов, но и целой эпохи вплоть до 1917 года; Вот эта .«интеллигенция», которая поглощает все европейские идеи, читает все книги, усваивает все европейские • теории, симпатизирует западному либерализму, но как только в России начинается революционное движение, в панике отшатывается от революции, обнаружившей всю свою неожиданную мощь. Что же касается продажной и жестокой бюрократической аристократии, которая была свергнута вместе с царем, она перестала существовать, за исключением той ее части, которая, эмигрировав, все еще интригует и плетет заговоры, неспособная осознать собственную обреченность.
В сегодняшней России Советское правительство выпускает Собрание сочинений Тургенева. И народ читает его, восхищаясь художественным мастерством писателя, сопереживая с его героями, воплотившими в себе общечеловеческое, находя в его книгах правдивую летопись эпохи, безвозвратно отошедшей в прошлое.
1919 г.
ТОМАС СТИРНС ЭЛИОТ
ТРАДИЦИЯ И ТВОРЧЕСКАЯ ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ
1
Английские литераторы редко поминают о традиции, они лишь время от времени сожалеют об ее отсутствии. Мы не пользуемся ни понятием «традиция», ни другим—«традиции»; в лучшем случае мы прибегаем к этому слову, чтобы сказать: поэт имярек «традиционен». В высказывании, не несущем осудительного смысла, слово это, кажется, встретишь не часто. Впрочем, и в таких высказываниях положительный оттенок расплывчат, и понимать их следует так, что данное произведение хорошо, поскольку оно является добротной археологической реконструкцией. Навряд ли слово «традиция» усладит английский слух, если нет в нем этой для всех удобной отсылки к успокоительной науке археологии.
Слова этого почти наверняка не найти в суждениях о писателях—живых и ушедших. У каждого племени, у каждой нации не только свой собственный творческий, но и свой критический склад, и вот об изъянах и ограниченности своих критических понятий каждый народ забывает еще больше, чем о недостатках, присущих его творческому сознанию. По огромной критической литературе на французском языке мы знаем — или убеждены, что знаем,— каков метод или же дух критики у французов; и из этого мы (уж до того мы лишены способности ясного суждения) заключаем всего лишь, что французы «критичнее» нас, а то еще и льстим себя тем, что они зато, дескать, более рассудочны. Возможно и так, только нам бы не мешало припомнить, что критика—дело столь же естественное, как дыхание, и уж мы никак не станем хуже, если будем в состоянии сформулировать происходящее в нас при чтении книги и определить переживание, ею вызываемое, если научимся подвергать критическому анализу собственный разум, погруженный в работу критического осмысления. Может быть, тогда среди прочего уяснится обычная наша склонность, воздавая хвалу поэту, главным образом отмечать то, чем он не похож на кого-нибудь другого. Эти стороны его творчества и произведения, в наибольшей мере их выражающие, мы тщимся выдать за индивидуальность нашего автора, за его особую сущность. Нам доставляет удовольствие уяснять отличие этого поэта от предшественников, и уж особенно—-от близких предшественников; мы стараемся отыскать нечто такое, что возможно выделить из общего ряда, и этим мы желаем насладиться. А ведь если бы мы восприняли его произведение без подобной предвзятости, нам стало бы ясно, что не только лучшее,