Соотношение этих масштабов есть некоторое нарушение; когда мы о нём говорим, мы всё время нарушаем. Мне очень нравится, в принципе, при постоянном внимании к Пушкину, что он как бы разрушает, или не даёт мне, или я себе не позволяю вот эту попытку понять его.
Возникает какая-то восторженная тупость и недоумение, и разгадки я там не вижу. Я знаю заведомо, что он меня обыграл хотя бы в этом усилии его разгадать. С этой точки зрения он играл безукоризненно. Но он играл и на многих столах, и во многие игры. Когда ему приходилось выбирать судьбою, текстом, назначением, предопределением, фатумом — уже начинают подключаться и его суеверность, и его игроцкие начала.
Когда он играет — он, допустим, проверяет суеверие, когда суеверничает — пробует игру. Это та же раздача какая-то: если надо не вернуться за забытым носовым платком — это сдача. Один из фактов, о котором я писал, я настаиваю, что это имеет особый интерес, что единственный раз он нарушает, допустим, свой навык, зарегистрированный прислугою, постояннодействующий — не возвращаться за забытым предметом, — то он его, получается, сознательно нарушает, когда возвращается за шинелью перед дуэлью. Меня вообще всё это интересовало в связи с дуэлью, но в дуэли, мне кажется, максимально проявлен игрок. Была такая тенденция, что Пушкин всё сделал и пошёл на… вид самоубийства что ли такой.
Она меня никогда не устраивала, потому что я постепенно стал видеть, что даже Пушкин не всё сделал и кое-что у него осталось в возможных и даже очень гипотетических намётках. Но вот мне кажется, что он играл в другую игру, что он, конечно, играл не в смертельный исход, но, как дворянин и как человек абсолютной смелости, что было положено, кстати, по кодексу, он, конечно, предполагал и такую большую неудачу, но допускал её во вторую очередь. У меня всё время ощущение, что, конечно, там не должны были палить в воздух и так легко это рассосаться не должно было, но у него была ставка на какой-то невероятный скандал, который смещает и Дантеса, и его по обе стороны карьеры, по обе стороны двора и, возможно, вот это гипотетическое житие в деревне «с семьёй et cetera», и мысли о Боге — вот это было вполне реальной программой, но для этого надо было, чтобы в это вмешалась судьба.
Он играет бесконечное число раз, выбирая, допустим, между женитьбой и побегом за границу. Мы можем это видеть во всех критических кризисных точках. Это игрок поступает. Игрок думает в 23-м году, сбежать ли ему за границу или жениться, делает какие-то ходы с болезнью становой жилы, которую надо непременно лечить за границей. Отпадает возможность лечиться за границей, отпадает и возможность побега.
То же самое с ним случалось и в 25-м году, и в 30-м, т. е. каждый раз, когда он накануне кризиса и творческого взрыва — идёт система провокаций — как устроить жизнь. Если разбирать его абсолютно невозможное, непонятное достижение в первую болдинскую осень, когда накануне женитьбы, задержанный холерой, он умудряется всё написать — это тоже расчёт с жизнью. Он снимает самый большой банк с расчётом на то, что судьба меняется, что это ставка внутри как бы предыдущей игры. Он делает это с удивительным постоянством, это всегда можно разглядеть.
Если вы посмотрите его «иностранные» «Маленькие трагедии», почему-то все на заимствованные сюжеты, и параллельно написанные «Повести Белкина» — увидите, как разбираются два варианта судьбы: один всё время вариант женитьб, а другой вариант — политической судьбы, т. е. зарыть талант, сыграть на талант, рискнуть талантом… В общем, у него расклады. Но в эту игру он играл лучше всех и поэтому все попытки его проанализировать и понять, какую же игру он ввёл в создание того или иного произведения, кончаются для меня чистым наслаждением, потому что я этого произведения не разгадываю, т. е. я не знаю, как он сыграл.
В то же время свидетельства об его игре разные. Думаю, их можно было бы собрать и больше, но я помню историю, связанную с 29-м годом, с его поездкой, тоже, кстати, не разрешённой, самовольной поездкой на Кавказ, которая, конечно, вся написана на фоне отказов в поездках за границу. Он валит в доступную заграницу внутри империи, и то без разрешения. И там есть такая история, что он якобы был соблазнён шулерами, и что сама поездка чуть ли не была затеяна ими. Но по этому поводу мне больше нравится комментарий, который, может быть, и не конечен, но очень на пушкинской стороне: Павел Вяземский пишет, что вся эта идея, что это было подстроено шулерами и что они его использовали, или что Пушкин даже попользовался как-то — является оскорбительной для памяти Александра Сергеевича, поскольку всем известно было, как он слабо играл и что в последние годы жизни его не обыгрывал разве ребёнок.